Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy" (читать полную версию книги .TXT) 📗
— Я думал, ты тоже против нашего общения, — в тишине его голос прозвучал неправдоподобно спокойно. Кажется, что Тайлер впервые не испытывает никаких эмоций, настолько его захватили размышления о словах его друга.
— Может, я и не тяну на примерную девочку года, но и на последнюю тварь — тоже. Я благодарна тебе, Тайлер, за помощь, за поддержку и за стихи.
Он усмехнулся. В воздухе царил запах сигарет. Отвратительный аромат въедался в легкие, отравлял организм, заставляя позабыть о терпком запахе цветов и любви. Головная боль появилась у обоих и медленно стала разрастаться, но искать и пить таблетки не хотелось ни ему, ни уж тем более ей.
— Знаешь, я думал о нашем вчерашнем разговоре все это время, но ответ нашел только сейчас.
Нет, ему было не плевать на Елену и ее проблемы. Слова Сальваторе задели его за живое, остались в памяти и сейчас шипели как масло на огне, но ответ на вопрос пришел нежданно-негаданно. Глупо было бы его игнорировать. Бонни была вся во внимании.
— Ты мечтаешь о новой расстановке ценностей, что самое по себе подразумевает такое понятие как «революция сознания». Но, знаешь, если даже и не вдаваться в подробности, можно сказать одно: революция еще ни разу не сделала человечество счастливым, Бонни. Понимаешь? Ни разу. Все, что оставалось человечеству после войн, новых реформ и новых правил — смерть, конфликты, нищета, разрозненность семей и разрушение таких крепких связей, как дружба и любовь. Соратники переставали быть соратниками. Любовники — любовниками… Взамен еще ни одно государство, ни одна община не получили ни свободы, ни материального благополучия, ни уж тем более равноправия.
Его слова врывались в ее сознание вихрем. Они разрушали прежние устои, храмы веры, острова надежды — все превращалось в ничто. Смерч убедительности подхватывал пережитки прошлого, затягивал их в себя и мчался по душе дальше. Туда, где убеждения и принципы. Туда, где шрамы и раны. Туда, где боль и сожаление.
— Меняются только название, Бонни, — он усмехнулся, обращая взгляд на девушку. — Крестьяне стали рабочим классом. Дворяне — золотой молодежью. Чиновники — президентами клубов, стран и политиками. Но ничего из того, о чем ты мечтаешь, не произошло.
Бонни заплакала, впервые не ощущая слез. По-настоящему не ощущая. Она отрицательно покачала головой, но опровергать доводы Локвуда было бессмысленно и глупо. Теперь правда перешла на его сторону.
— Социальное неравенство, гендерная дискриминация — все это пережитки прошлого. Невозможно в один день искоренить шесть миллионов лет дурного поведения. Понимаешь? Это уже что-то вроде рефлексов или инстинктов, передающихся на генетическом уровне.
Он взял ее за руки. Девушка смотрела в глаза своего собеседника, уже не думая о заявившимся госте и его поведении. Ее теории вновь рушились, смыслы терялись, и все, что чувствовала Бонни — пожирающую пустоту, уничтожающую все на своем пути.
— Это утопия. Глупо верить, что справедливость однажды восторжествует, понимаешь?
— И как же тогда жить? — сдавленный хрип, а не голос. Бонни хотела бы разрушить процесс саморазрушения, но систему было уже не восстановить. Вирус правды Тайлера Локвуда оказался неподвластен. — Разве изменить жизнь — не призыв человечества? Не импульс? Разве это — не смысл?
Последняя попытка ухватиться за лживую правду, последняя попытка сберечь остатки этой самой лживой правды — это заслуживало уважения и поощрения. Но Тайлер знал ответы на эти вопросы и знал, что после них Бонни окончательно разочаруется и в феминизме и в революции.
После его ответов и его заботы, которую он ей подарил после девятнадцати лет мучений.
— Призыв. Импульс. И смысл. Но начать надо с малого — с себя.
— И что мне делать? — раньше она этот вопрос задавала Ребекке, когда та нашпиговывала ее фальшивыми концепциями, а теперь она задала этот вопрос парню, которого больше всего хотела от себя оттолкнуть. Выпускала шипы всякий раз, когда он пытался ее согреть. Огрызалась, когда он пытался раскрыть правду. А теперь вот видит в нем нового кумира. Ощущение потерянности и ничтожности. Ощущение опустошения.
— Простить обиду, которая доставляет тебе боль. Отпустить эту самую боль, что тебе причинили. Забыть зло, благодаря которому ты эту боль пересиливаешь. Начать жить заново. Без воспоминаний.
Он уже не спрашивал, кто когда и как. Он уже не сомневался. Не лез в душу, не доставал с расспросами и не травмировал. Просто уточнил: простить, отпустить, забыть и начать. Новая формула жизни. Новая формула выживания. Которую невозможно применить в своей жизни.
— Это невозможно, — она выдернула руки. Слезы скатывались по щекам, а за окном начинал срываться осенний ветер, словно тоже бесчинствуя от аргументов Локвуда. Бонни больше не слышала внутреннего голоса, не верила в слова Ребекки и в феминизм.
Все, что у нее осталось — лишь звенящая пустота и мертвая тишина.
— Видишь, как это тяжело для тебя, — последний выстрел будет метким. Тайлер целит в лоб. Он не промахнется. — А ты хочешь изменить человечество! Вот именно из-за боли и глупости человек не может вершить революцию. И даже если вершит ее, все равно остается несчастным.
Выстрел. Мозги стекают по стенам кровавым месивом, а сердце еще машинально пускает сгустки крови по замерзшим венам. Бонни нервно тянется к пачке сигарет, стеклянными глазами вглядываясь в пустоту своей души. Ее жизнь разбита, и теперь уже навсегда. На память, в качестве сувенира, — воспоминания о предательстве отце, безразличии подруги, теплоте и заботе Тайлера. А еще — затяжки. Одна за другой. Ну, в качестве бонуса.
— Ты уничтожил меня, — шепотом на выдохе. Тайлеру остается только обнять девушку за плечо и прижать к себе — сымитировать поддержку и сделать вид, что ему не наплевать. Бонни остается только смириться с объятием и сделать вид, будто она верит, что ему не наплевать.
Тошно.
— Ненавижу тебя, — она закрыла глаза, — если бы ты только знал, как я тебя ненавижу…
Но она не сопротивляется, когда он обнимает ее еще сильнее. Не сопротивляется, когда он отнимает сигарету, тушит, и прижимает к себе ближе, как сломанную куклу. Не сопротивляется и поддается. Отчаянно обнимает его и плачет.
Душа разорвана в клочья. Все, что теперь она может — обнимать, плакать и шептать только одну фразу:
— Ненавижу тебя всей душой, — повторяя судьбу своей подруги и даже не догадываясь об этом.
3.
Сальваторе войти в квартиру не успел, как Елена уже мчалась к нему навстречу. Она увидела в его взгляде разъяренность. Уж когда этот человек на пике негативных эмоций Елена точно знала. Она тоже учила его наизусть. Кинулась бы ему на шею, да вот не посмела после вчерашнего. Остановилась в полуметре, затаив дыхание и как бы ожидая новой ссоры. Она мысленно припомнила все, что должна была сделать утром: пропылесосить, вытереть пыль, помыть посуду и газовую плиту, помыть обувь… Вроде бы сделала все. Истерик не устраивала, скандалов — тоже. Что не так?
Деймон выдержал паузу. Он разулся, принялся снимать куртку, даже не смотря на девушку.
— Что у тебя?
Опять разгребать ее проблемы, вытаскивать ее из дерьмовых ситуаций — когда это успело стать его кармой? Или это — новый образ жизни?
— Пожалуйста, скажи, что я не пойду на эту долбанную встречу. Только ты можешь ее убедить! Ну, пожалуйста!
Кого – ее? Какая встреча? Сальваторе выгрузил ключи, сотовый и сигареты на стол в прихожей, не задавая очевидных вопросов. Он вспоминал гнев новой подружки Локвуда, вспоминал раскаяние и идиотизм Локвуда, вспоминал вчерашний поцелуй и чувствовал себя полным кретином. Елена стояла в коридоре, выжидающе глядя на своего защитника и ожидая ответа, которого, конечно же, не последует. Эта девчонка вела себя как ни в чем не бывало. Ночью опять кричала, прося не выключать свет, утром опять рисовала, погружаясь в горькие воспоминания, а теперь вот просит помощь с чем-то.
Ни стыда ни совести.
Такое бы молчание и продолжалось бы до бесконечности, если бы в проходе не появилась Дженна. Еще одна головная боль. Сальваторе безразлично посмотрел на Соммерс, потому на ее шибанутую на всю голову племянницу, во взгляде которой читалось лишь одно: «Не отдай меня на растерзание».
