Стильная жизнь - Берсенева Анна (книга жизни .txt) 📗
Аля не удержалась от улыбки, услышав про извилину в прямой кишке.
– Видите, а вам все-таки весело, – заметил Глеб Семенович. – Нет, Алечка, не может все просто так исчезнуть, не верю я в это! Непременно родится, у кого никто не ждал, прелестная, трепетная девочка, Ахматову будет любить, стихи читать ночами… О душе своей чего-то такое думать, актрисой хотеть стать. Вы знаете, что такое низовка? – неожиданно спросил он.
– Нет…
– Это течение такое в море. Здесь-то не так заметно, народу все-таки поменьше, а вот в Ялте я наблюдал… Загадят побережье так, что смотреть тошно, только что трупы не плавают. Кажется, никуда всему этому не деться. А потом вдруг приходишь обычным утром на море – а оно чистое, аж дно видно, и холодное такое, что не войти. И это среди лета, в самую жару, хотя ни шторма не было, ничего! Значит, низовка прошла – низовое такое течение – и все унесло… Понимаете?
– Понимаю, – кивнула Аля. – Но кто же это знает… А вдруг она и меня унесет вместе с мусором, ваша низовка?
Услышав этот вопрос, Глеб Семенович рассмеялся. Смех у него был старческий, тонкий, рассыпающийся мелкими смешинками.
– Целы будете, – сказал он, отсмеявшись. – А насчет того, что все сейчас так живут… Это уж точно, дорогая моя, глупости! Заниматься искусством всегда было трудно, и сейчас в этом смысле ничего нового. А вы думали, это престижно, эффектно? Всегда правители и всякие другие богатые люди с недоумением смотрели на актеров разных, писателей, и кого еще там. Они такими никчемными казались серьезным людям, такими третьестепенными! И все-таки эти вот солидные люди всегда испытывали перед ними что-то похожее на испуг. Совсем не потому, что думали о вечности, а просто так: чуяли настоящий-то расклад, наверное… Вот во Франции, например, совсем другое, чем у нас, отношение к любому художнику, даже самому неизвестному и странному. Они просто привыкли за многие десятки лет! Привыкли, что всякое бывает, вы понимаете? – Глеб Семенович снова радостно засмеялся. – У них же там как было? Сидит себе в кафе какой-то мазила, чего рисует – не понять, у него эти рисунки на салфетках из милости берут за ужин. А потом – и не в следующем веке, а всего-то лет через пять, еще хозяин кафе жив-здоров! – и оказывается, что это Модильяни у него сидел, со всеми вытекающими последствиями. Так что они привыкли приглядываться… Это мне друг рассказывал, тоже театральный человек, между прочим, – загадочно добавил он. – Я ведь в Москве еще, когда кое-чего соображать начал, кроме своего штурвала, со многими интересными людьми познакомился… Послушайте, Алечка, – вдруг, словно сообразив что-то, сказал он, – а ведь вам бы неплохо ему показаться, другу моему! Ну конечно! – Глеб Семенович снова вскочил, заходил по площадке. – Мне, положим, кажется, что у вас талант непременно должен быть, но ведь я могу и ошибаться, а он…
– А почему вам так кажется? – перебила его Аля.
– Ну, почему… Да вот потому и кажется, что вы собой заняты. То есть не в бытовом смысле, не в смысле бытового эгоизма, а внутренне собой как-то заняты, понимаете? А это всегда признак таланта. Ну, это никому не интересно – мои наблюдения, – оборвал себя он. – А вот Паше показаться – почему нет? Ей-богу, Алечка, это отличная идея, я прямо даже рад за себя – не совсем еще из ума выжил!
– Я не знаю, Глеб Семенович… – медленно произнесла Аля. – Как это я буду ему показываться, что я ему скажу?
– Да очень просто! Я ему письмо напишу, зайдете, передадите. Обыкновенное рекомендательное письмо, что тут такого? Да мы с ним в постоянной переписке состоим, это не то что вы на голову свалитесь неизвестно от кого. Я как раз вчера от него письмо получил, у него только адрес изменился почему-то. Ну, это неважно! – снова оборвал себя Глеб Семенович. – Мне приятно будет, Алечка, если вы последуете моему совету. Я же как та старуха, – смущенно улыбнулся он, – которая парочки молодые любит сводить. Но Пашка старый уже, не волнуйтесь, – поспешил он добавить. – В постель вас не потащит.
– Да я не волнуюсь, – не сдержала улыбки Аля.
– Вот и выпьем за успех нашего так неожиданно возникшего дела, – сказал Глеб Семенович, наливая себе и Але стаканы до краев. – Нет, но вот смеху будет, если окажется, что мы с вами сегодняшней ночью решили вашу судьбу!
Видно было, что старик волнуется. Он потирал ладони, словно согревая их, хотя ночь была теплая, безветренная, и от нетерпения то вскакивал из своей качалки, то падал в нее снова.
– Завтра же и напишу на свежую голову, – заключил он.
– Что же вы обо мне напишете, Глеб Семенович? – попыталась охладить его пыл Аля. – Вы же меня совсем не знаете, мне просто неудобно…
– Ерунда! – махнул он рукой. – Могу я со старым товарищем поделиться своими наблюдениями? Я же вам еще и благодарен буду, что письмо доставите, и кое-какие книжки ему передам в подарок, у него день рождения скоро. А то на почту сейчас надежды никакой.
Глава 16
Аля не знала, в котором часу вошла наконец во флигель. Свет она не включала, а в темноте не был виден маленький циферблат ее часов. Она не чувствовала усталости, и спать ей не хотелось. Ей было весело от того ощущения свободы, которое так беспричинно появилось в ней сегодня и от которого будущее казалось ей счастливым.
Музыка, гремевшая на набережной, была почти не слышна на углу Мичурина и Десантников, хотя от моря было пять минут ходу.
Она легла на свою кровать и все-таки закрыла глаза, пытаясь уснуть. Но уснуть не удавалось, и минуты тянулись медленно, как это всегда бывает во время бессонницы.
«Завтра уеду, – думала Аля. – Или послезавтра. Билетов нет, плевать, попрошусь как-нибудь на поезд, доберусь. В самом деле, что ж так сидеть? Надо что-то делать!»
Она не очень ясно представляла себе, что именно ей надо делать. Но то, что говорил сегодня Глеб Семенович, поразило ее. Конечно, он был прав, она и сама это чувствовала, но не могла высказать такими ясными словами.
Престижно или непрестижно то, чем она хотела заниматься всего год назад, нужен хоть кому-нибудь тот театр, какой она себе представляла, или всем нужны только рекламные клипы… Какая разница? Какое значение это может иметь для ее жизни – чей-то праздный интерес или чье-то безразличие? Что это значит по сравнению с тем счастливым трепетом, который она помнила в себе, когда произносила на сцене слова Марусеньки – голосом, полным силы, звона и веселья! Или встречала взгляд Карталова, непонятный и тревожащий, которым он смотрел на нее, когда она показывала, как появляется Козлоногая!
Называлось ли это ее состояние эгоизмом, как она сама для себя его называла, или как-нибудь иначе, – это было для нее сейчас неважно. Ей хотелось жить так, как подсказывала ее душа, и она чувствовала, что никто не может ей помешать.
Крутясь с боку на бок, бессонно глядя в белое перекрестье оконной рамы, Аля слышала, как постепенно стихает музыка на набережной, как начинают расходиться по домам компании. Чьи-то пьяные и веселые крики то и дело слышались на улице под окном.
«Бедный Макс, – подумала Аля. – Эти-то точно сутки могут сидеть! Когда он теперь явится?»
К счастью, душевное напряжение, в котором она находилась, начало понемногу спадать. Сон затуманил ей голову, глаза стали закрываться, и она наконец почувствовала, как медленно, словно сопротивляясь, засыпает.
Аля вздрогнула от торопливого, назойливого стука в окно и стремительно села на кровати. Сон еще не отпустил ее, хотя был неглубоким, поверхностным и нервным.
– Что такое, кто там? – слишком громко, как всегда говорят спросонья, спросила она.
– Я, Алька, я! – раздалось под окном. – Открой, поговорить надо.
Она не узнала этого торопливого голоса, но, не успевая соображать, распахнула окно. На улице, под забором, стоял Витек Царько и снизу вверх смотрел на нее испуганным взглядом.
– Витя? – удивилась она, стряхивая остатки короткого сна. – Ты чего, что случилось? Ты к Максу?
