Золотая чаша - Плейн Белва (книги регистрация онлайн бесплатно TXT) 📗
– Нет. Почему вы спрашиваете?
– Потому что вы краснеете. Не смущайтесь, вам это идет.
Она подняла глаза.
– Я всегда краснею. Это ужасно. – Затем у нее внутри словно сломался какой-то барьер. – Я видела вас, когда вы спасали женщину из огня. Я хотела подойти и сказать, как это замечательно.
– Почему же не подошли?
– Наверное, я слишком робкая. Ну, а кроме того, я видела, что вам хочется уйти.
– Правда. Не помешай я им, они бы устроили настоящий цирк из всего этого. Скажите, Хенни, сколько вам лет?
– Восемнадцать, – ответила Хенни, пытаясь угадать, какой будет его реакция: сочтет ли он, что с такой молодой девушкой не может быть интересно, или, напротив, удивится, как можно оставаться такой неопытной, какой она, должно быть, казалась, будучи уже взрослой.
– А мне двадцать четыре. Вы кажетесь старше своих лет. Вы очень, очень серьезная.
– Да, наверное. Это один из моих недостатков.
– Почему, кто вам такое сказал?
– Ну… люди. Он подумал.
– В этом нет ничего плохого. Жизнь – штука серьезная, видит Бог. Особенно в этих районах. Вы знаете, что в том доме осталось трое маленьких детей? Их тела обнаружили, когда кончился пожар.
Хенни вздрогнула, а он продолжал:
– Я прихожу в ярость, думая о тех, кто наживает деньги, сдавая людям эти крысиные норы. Я бы снес или разбомбил все эти дома, – он осекся. – Извините. Я хочу изменить мир. Я смешон.
Она мягко ответила:
– Нет, вы вовсе не смешны.
– Да, да. Я сознаю, что говорю слишком много. И это странно, потому что обычно меня укоряют за излишнюю молчаливость. Но когда я чем-то взволнован, я не умею вовремя остановиться.
Флоренс учила: пусть мужчина говорит о себе самом. Надо поощрять его, задавать вопросы. Мужчинам это нравится. И, испытывая стыд от того, что прибегает к подобному трюку, Хенни сказала:
– Мне нравится вас слушать. Расскажите о себе.
– Рассказывать-то особо нечего. Я даже не знаю, с чего начать.
– С начала. Где вы росли? Он засмеялся.
– Ну, скажем, я рос в окружении сигар. Мусорные баки на улицах всегда были полны табачных листьев. Но мой отец не был табачником, он был портным. Мама умерла рано, я ее не помню.
Он замолчал, словно эти воспоминания заставили его прервать рассказ. Ей пришло в голову, что мучительные складки, прорезавшие вдруг его лоб, свидетельствуют о чем-то большем, нежели естественная печаль при мысли об умершей матери. Ему было знакомо ощущение вселенской скорби. Она сама удивилась тому, что так быстро сумела разглядеть в этом незнакомом молодом человеке с подвижным лицом и живыми манерами, столь отличными от ее спокойно-сдержанных, черты, присущие ей самой.
– Это не все, – сказала она, желая вернуть его оттуда, куда унесли его мысли, в настоящее.
– Что же еще вы хотите услышать?
– Расскажите, кем вы хотели стать.
– Кем стать! Ну, был период, когда я носился с грандиозными планами, мечтая о карьере музыканта. В детстве я занимался музыкой, мой учитель хвалил меня, и вот я, как дурак, начал представлять себя в огромном концертном зале, в белом галстуке и во фраке – это я-то во фраке! Я раскланиваюсь перед зрителями, которые бурно аплодируют, встав с мест. – Он нахмурился. – Во всяком случае это прошло. Но я никогда не хотел стать адвокатом, не привлекала меня вся эта говорильня, словесные баталии, и, в отличие от половины соседских мальчишек, врачом. Мне нравились естественные науки. Однажды летом я работал в химической лаборатории и тогда-то и принял решение. Поступил в городской колледж и вот я преподаватель. – Он состроил смущенную гримасу. – В свободное время я провожу собственные опыты.
– А что вы делаете?
Это срабатывало. Флоренс была права. Мужчины действительно любят говорить о себе.
– Вы слышали о Чарльзе Браше?
– Боюсь, что нет.
– Он изобрел дуговую лампу на угольных электродах. Меня интересуют подобные вещи, величина электрического сопротивления, например, и всякое такое. Трудно объяснить.
– И не пытайтесь. С таким же успехом вы можете говорить со мной по-болгарски.
Он засмеялся, потом продолжал уже серьезно:
– В общем, я восхищаюсь людьми, у которых есть идеи, вроде Эдисона и Белла. У меня тоже куча всяких идей, я их записываю в записную книжку, но большинство скорее всего бессмысленные. Хотя однажды я изобрел нечто полезное… Я вам не надоел?
– Конечно, нет. Что это было за изобретение?
– Дуговая лампа, более долговечная, чем лампы старого образца.
– И что с ним стало?
– Эту лампу производят. Я получил за свое изобретение пятьсот долларов. У одного моего друга есть кузен-адвокат, он и продал мое изобретение. Пять сотен подоспели как раз вовремя – отец хоть умер в человеческих условиях, – Дэн сжал челюсти. Затем повернулся к ней с извиняющейся улыбкой. – Я до сих пор лелею безумную мечту, что в один прекрасный день изобрету что-нибудь чудесное, например, как передавать по воздуху сообщения в любую страну мира или использовать электрические приборы для диагностики. Безумие, конечно. Кто я такой в конце концов.
– Это не безумие. Вам всего двадцать четыре. Как вы можете знать, что вам удастся сделать в жизни.
– Пусть я никогда этого не узнаю, какая разница. Надеюсь, что по крайней мере своим преподаванием я приношу пользу. Среди обитателей этих кварталов есть талантливые люди с живым умом, им нужен толчок, помощь в реализации своих способностей. Конечно, все было бы куда проще, если бы жизнь была другой, тогда и в школах можно было бы достичь большего. Вот здесь-то и должны прийти на помощь наука и социализм.
– Но вы же не социалист! – Хенни никогда не видела живого социалиста.
– У меня социалистические убеждения. Формально я не социалист. Меня не интересует политика. Скажи я это тем, кто собирается здесь и ведет бесконечные политические дискуссии, они были бы шокированы. Я не принадлежу ни к какой партии. Я лишь хочу не сидеть сложа руки, а делать то, что необходимо.
– Вы в самом деле похожи на дядю Дэвида.
– Ого, вот это комплимент! Я не нахожу слов, чтобы сказать, что я о нем думаю. Честный, простой, замечательный человек. Знаете, мне иногда кажется, что у него дар ясновидения, что он умеет читать чужие мысли. Ну, это я, конечно, не буквально говорю, но человек он необыкновенный, это надо признать. Необыкновенный.
– И мне так кажется. Знаете, в моей семье, – продолжала Хенни застенчиво, – его считают странным. Вы бы послушали, что говорят мои родные. Папа и муж сестры всегда голосуют за республиканцев. По их мнению, дядя Дэвид – радикал-экстремист, а я так не думаю.
– Но в таком случае ваши родные и вас считают странной и тоже радикалкой.
– Наверное. Они любят меня, но наверное именно так они обо мне и думают.
– Так вы, должно быть, чувствуете себя одинокой? Мне почему-то кажется, что это так.
– Да, немного.
Они посмотрели друг другу прямо в глаза, так внимательно, будто хотели заглянуть в душу. Прошло не больше минуты, но когда глаза смотрят в глаза, минута может показаться вечностью. Хенни с необыкновенной остротой и ясностью почувствовала, что ее ждет потрясающее открытие, что ей предстоит войти в новый ошеломляющий мир, по сравнению с которым все, что она знала прежде, окажется ничтожным и незначительным.
Дэн отодвинул стул.
– Уже поздно, пойдемте, мне не хочется, чтобы ваши родители рассердились на вас за позднее возвращение.
Был чудесный вечер, по бледному небу плыли фантастические темно-синие облака. В такой вечер хотелось бродить и бродить по улицам. На углах, там где свет из кондитерских падал на тротуар, стояли и курили группы молодых людей. На лестнице у молитвенного дома выступал какой-то оратор, собравший вокруг небольшую толпу.
– Проповедует христианство евреям, – заметил Дэн.
– Давайте послушаем, это должно быть интересно.
– Нет, – твердо возразил Дэн. Он вел Хенни, держа ее под локоть. – Страсти могут разгореться не на шутку и дело кончится потасовкой. Я не хочу, чтобы вы при этом присутствовали. Что до меня, то я никогда не мог понять взрывов чувств на религиозной почве. Глупость все это, вам не кажется?
