Вы способны улыбнуться незнакомой собаке? - Анисарова Людмила Анатольвна (читать полностью книгу без регистрации .TXT) 📗
Лена вдруг ясно поняла, что у «режимника» есть задача: наставить ее на путь истинный. А то Званцевой мало! Интересно, уж не она ли его и подбила на это дело? Новый человек, новый взгляд… Ишь ты, как мягко он стелет!
А Буланкин между тем продолжал:
— Вы бы еще что-нибудь такое… ну, светлое, что ли, написали. А? А то все про цены, про нехватки, про зарплату, которую не выдают…
— Знаете, Юрий Петрович, от этого никуда не денешься! И сладкими сказками людям зубы заговаривать нечего! — вспылила Лена и снова резко поднялась со стула: разговор окончен!
А разговор ведь еще и не начинался. Лена с сожалением вспомнила об этом, и ей снова пришлось сесть, демонстрируя независимость и отстраненность.
— Хорошо. Не будем спорить. Что у вас? — В голосе «режимника» зазвучали, как показалось Лене, знакомые званцевские нотки.
Лена думала о Буланкине весь оставшийся день. Ужасно неприятный тип! От Званцевой не продохнуть — так нет, еще один цензор объявился!
Вечером к Лене, как обычно, заглянула Алла: покурить и поболтать.
— Слушай, Лен, — начала она прямо с порога, — у вас там на заводе новый начальник по режиму…
— Буланкин, что ли? — Лена, пропустив Аллу на кухню, пошла в комнату за пепельницей.
— Ну! Как он тебе? — Алла уже уселась к столу и нервно затянулась, не дожидаясь, когда Лена поставит перед ней хрустальный башмачок.
— Да никак. А что?
— Это же любовник бывший Лариски Игнатьевой, подруги моей! Тоже, правда, бывшей.
— А почему все бывшие? — спросила Лена, садясь в кресло, стоявшее у окна.
— Господи, — занервничала Алла, — вечно ты все забываешь. Я тебе рассказывала и про Лариску… Да ты ее видела сто раз!.. И про то, почему поссорились… Помнишь, она тогда сказала про меня Валентине Воронцовой…
— Что сказала? — невинно поинтересовалась Лена. Ларису она действительно видела. Но ничего про нее не помнила (кроме того, что она, как и Алла, из Куйбышева и что землячество — главная причина их дружбы). И про то, что та сказала Валентине Воронцовой про Аллу, тоже не помнила. Но, конечно, могла догадаться.
— Ну вот, буду сейчас тебе повторять, что она про меня сказала! — продолжала возмущаться Алла. — Не об этом речь-то. Не об этом.
— Ну ладно, Алл, не сердись. Раз не об этом, говори — о чем.
— Не, Лен, ты вот так всегда… ничего не помнишь. Только работа у тебя на уме. А я, между прочим, все, что тебя касается, в сердце держу! — Алла для убедительности похлопала себя по левой груди и повторила: — В сердце.
Лена, почувствовав себя виноватой, метнулась через всю свою большую кухню к Алле, обняла ее и громко прошептала ей в ухо:
— Алка, дурочка, я ведь тебя тоже очень люблю. Ты же знаешь.
Алла была на несколько лет старше и, хотя чаще всего вела себя как капризный, избалованный ребенок, не выносила, когда с ней обращались как с маленькой. Она вырвалась из объятий подруги, отвела ее снова в кресло и, вернувшись на свое место, продолжила:
— Ладно, слушай. В общем, с Игнатьевой я не общалась года три, даже больше. После того, как она сказала Воронцовой, что… В общем, это не важно.
— Разумеется, — готовно подтвердила Лена, — давай дальше,
— Так вот. Мы, конечно, иногда виделись с ней…
— С Воронцовой? — решила уточнить Лена.
— С Лариской! — завопила Алла и, сорвав с ноги тапку, запустила им в Лену.
Тапку Лена поймала. И не обиделась. Потому что, во-первых, это было в порядке вещей (тапками Алла кидалась в мужа, сыновей и в нее, Лену, то есть в самых близких людей), а во-вторых, обижаться на Аллу — это все равно что обижаться на то, что день сменяется ночью, а лето — осенью, то есть бессмысленно и глупо.
— Продолжай. — Лена принесла Алле ее тапку, надела ей на ногу и, вернувшись к окну, удобно устроилась в своем кресле.
Вот теперь она была готова наконец выслушать подругу, которая любила рассказывать всякие душещипательные истории, не пропуская ни одной мелочи, потому что каждая мелочь, на ее взгляд, вносила неоценимый вклад в истину и, потерявшись, могла ее, то есть истину, исказить. А искаженная истина — это уже не истина вовсе, а непонятно что.
Алла всегда ратовала за правду и возмущалась, когда Лена проявляла мягкотелость, говоря, что никто не знает, где она, эта правда, или, что еще хуже, — у каждого своя правда.
Правда одна. И надо ее донести, ничего от себя не прибавляя, но и не теряя ни единой детали-подробности. Такой был у Аллы жизненный принцип.
А вот у Лены с принципами было как-то не очень. На работе — да, там Елена Турбина слыла борцом за справедливость, а в жизни… А в жизни выходило так, что чаще всего она просто отказывалась понимать, где правые, где виноватые, и есть ли они вообще.
Алла просидела у Лены часа три, рассказав все, что знала, про Ларису Игнатьеву, про ее мужа Костю, про их сына Сережу и про Буланкина.
Лена, отфильтровав главное, теперь знала, что у Юры, то есть у Юрия Петровича, была с Ларисой жуткая, по словам Аллы, любовь; что он именно поэтому и развелся. Но Лариса дала Буланкину повод для ревности — и он ее бросил. А она теперь ужасно страдает, хотя с мужем и не развелась. Вот, собственно, и все. Хотя — нет, не все. Алла ведь зачем приходила? Чтобы попросить Лену узнать там, на заводе, нет ли у Буланкина другой женщины. Алла, добрая душа, Ларису простила, они теперь снова подруги — и Алла просто обязана ей помочь. С помощью Лены, конечно.
— Алл, ну ты с ума сошла! У кого я буду про этого несчастного Буланкина что-то расспрашивать? — упиралась Лена.
— А ты не расспрашивай, просто узнай — и все, — наседала Алла. — Ты бы видела Лариску! Одни глаза остались — и те скоро выплачет. Неужели тебе ее не жалко?
— Ну, жалко, конечно. Только какая же это помощь — если я узнаю, что у него кто-то есть?
На этот резонный вопрос Алла ответила как-то невнятно — на том подруги и расстались.
Лена, уставшая от долгого обсуждения чужой жизни, почти сразу же улеглась спать. Но быстро уснуть не получилось. Мешали мысли про Буланкина. Вот он, значит, какой! Лена никогда бы не подумала, что кто-то может так страдать из-за совершенно обыкновенного с виду человека.
Хотя чего только в жизни не бывает!
Кажется, именно на этой мысли Лена наконец отключилась. Если бы она, то есть мысль, была более оригинальна, то ее хозяйке, пожалуй, пришлось бы помучиться еще, развивая, уточняя и дополняя… А так все поплыло, поплыло: и Буланкин, и Лариса Игнатьева, и Алла… Правда, все они, сначала уплыв от Лены в неизвестном направлении, очень скоро вернулись и стали героями ее сна, запутанного, непонятного, в котором главным действующим лицом являлась Игнатьева Лариса, но была она какой-то странной, на себя не похожей. И почему-то танцевала на сцене Дома офицеров (увы, уже в реальности не существующего) партию Жизели из балета Визе. А Буланкин сидел рядом с Леной в зале, оглушительно хлопал в ладоши, кричал «браво» — и при этом смотрел только на Лену.
6
Лене никогда не снились черно-белые сны — только цветные. А совсем недавно выяснилось, что они могут быть еще и вещими.
Буквально полгода назад, в конце зимы, Лене приснилось, что она, шагая с кем-то по мосту, который соединял берега крутого оврага и вел от улицы Душенова прямо к парадной лестнице Дома офицеров, удивилась тому, что перед ней простирался не очень большой, но очень заснеженный пустырь. Слева — жилой дом, справа — госпиталь, а посредине — пусто. И лейтмотивом сна стал ее недоуменный вопрос к кому-то неузнанному: «А куда делся ДОФ, не знаешь?» Поздним утром (было воскресенье), провалявшись в постели с книгой почти до десяти, Лена, заставив себя в конце концов подняться, подошла по привычке к окну: посмотреть на залив.
Надо сказать, что панорама, открывающаяся из окна Лениной квартиры на девятом этаже, охватывала не только часть залива с кораблями у пирсов и маленьким кусочком острова, похожего на неуклюжего спящего медведя, но прозывавшегося громко — Екатерининский, но и часть города с мостом, Домом офицеров, госпиталем и нагроможденными на ближних сопках домами.
