Сын счастья - Вассму Хербьёрг (книги .TXT) 📗

— Я подумал, что мог бы… — начал я, не зная, что сказать.

Вышла бабушка. Она смерила меня взглядом.

— Похороны состоялись вчера, — коротко сказала она.

Вверх по стене бежал смелый муравей. Он старался преодолеть щель между наличником двери и деревянной панелью. Муравей? В городе? Чем же он питается?

— Ваш друг был на похоронах! И принес цветы! — с упреком сказала бабушка.

— Там муравей! — пробормотал я.

Вытянув шею, парень заглянул в дверь. Открыв рот, он смотрел то на меня, то на деловитого муравья. Бабушка прищурившись поглядела на меня из-под кустистых бровей.

— Не плюй в колодец, пригодится водицы напиться, — сказала она и втянула меня в комнату.

Наверное, мы с ней о чем-то разговаривали. Но я почти ничего не помню. Кажется, она спросила, кого зовут Вениамином — меня или моего друга.

— Меня. Его зовут Аксель.

— Значит, это вы отец малышки. — Бабушка была огорчена.

Не помню, ответил ли я что-нибудь. Помню только, что в это время за занавеской заплакал ребенок. Это был какой-то задушенный плач. Я даже подумал, не задохнется ли он. Впрочем, это было бы, пожалуй, к лучшему. Ведь Карны уже не было.

— Я надеялась, что отец ребенка не вы, — откровенно призналась бабушка.

Я кивнул.

— Он лучше вас. Порядочный. Из хорошей семьи. Пришел с цветами. И плакал. У могилы он плакал.

Я снова кивнул.

Бабушка опустила глаза и вздохнула, и я вдруг увидел, что у нее точно такой же нос, как у Карны. Небольшой, прямой, с красивыми маленькими ноздрями. Их хотелось даже потрогать.

Я поднял было руку.

— Девочка умрет от голода… — сказала бабушка. Я по-прежнему смотрел на ее ноздри.

— Я вынуждена отдать ребенка. Мне не под силу растить его. Я старая. Парня тоже нужно кормить и одевать. Ему самому столько еще не заработать. Теперь, когда Карны больше нет…

Она прикрыла глаза рукой.

Ребенок перестал плакать. Значит, он задохнулся, подумал я. Ему в рот попала тряпка или одеяло. Лицо у него посинело. Глаза и рот сейчас широко открыты. Крохотные кулачки сжаты. Доктору случалось видеть мертворожденных младенцев.

— Вы не знаете, куда можно отнести бедняжку? — спросила бабушка.

Я отрицательно покачал головой.

Она снова закрыла лицо руками. Всхлипнула.

— Зря они замуровали окно, что было рядом с входом в клинику Фредерика. Там принимали несчастных детей, которые никому не нужны.

Я слышал об этом «шкафе». Так называлось одно из окон возле каменного крыльца. Теперь его замуровали. В прежние времена туда можно было положить нежеланного ребенка, позвонить в колокольчик и убежать. На колокольчике было написано: «Спасение несчастных детей».

— Можно я сяду? — спросил я, садясь на один из стоявших у стола стульев.

Бабушка села напротив меня. Высморкалась в тряпочку, которую достала из рукава. Кожа на руках у нее была белая и дряблая. Она сложилась складками, когда бабушка положила руки на стол и обмотала тряпочкой два пальца. Это почему-то тронуло меня.

— Я не смог привести кого-нибудь из клиники, — сухо сказал брат Карны и ушел. Мне было бы лучше, если б он остался. Отчаяние старухи душило меня.

— Вы, верно, не признаете ребенка своим? — спросила бабушка через некоторое время.

Кажется, я не смог ей ответить.

— Я другого и не ждала, — с горечью сказала она. — Мужчины в таком не признаются. Тем более если мать умерла. Отцы не выстраиваются в очередь за ребенком. Это ясно.

— Что я могу для вас сделать? — вежливо спросил доктор.

Она подняла голову и поглядела на меня. Я весь сжался от ее откровенного презрения.

— У вас есть деньги? — спросила она.

— Немного.

— Надо расплатиться за похороны. Этого расхода было не избежать… Бедная Карна!..

— Сколько мы должны? Бабушка покорно ответила.

— Пусть пришлют счет.

— Они сделают это и без моей просьбы.

— Я понимаю. Но попросите их прислать счет на имя кандидата Вениамина Грёнэльва, живущего у вдовы Фредериксен на Бредгаде.

Сверток на кровати снова заплакал. Значит, не задохнулся.

— Что вы делаете, когда она плачет? — спросил я. Бабушка вздохнула, высморкалась еще раз и поспешила к занавеске, за которой стояла кровать Карны.

— Даю ей сладкую воду и разбавленное молоко. Но ее желудок этого не принимает.

Она подошла с ребенком к столу и положила его мне на руки. Девочка пошевелилась. Тепло от нее поползло по моим рукам до самой шеи.

— Надо найти кого-нибудь, кто бы ее взял, — сказала бабушка, стоя у плиты. Она что-то разогревала в кастрюльке. — Я не ходила стирать и убирать с тех пор, как Карна… Нам больше не дают в долг ни хлеба, ни молока. Мы должны уже за две недели.

— Я достану немного денег, — пообещал я, глядя на маленькое сердитое личико, которое выглядывало из свертка.

Черный серпик волос приклеился к потному лобику. Сверток извивался. Девочка делала гримасы и плакала. Она раскрывала рот, как скворчонок. Сперва казалось, что она хочет только глотнуть воздуха. Потом сморщенное личико начинало дрожать и раздавался сердитый крик.

— У нее что-нибудь болит? — спросил я.

— Да нет, — ответила бабушка. — Девочка хорошая и здоровенькая. Она просто не принимает этой пищи. Такая пища не годится для новорожденного. Если бы я знала какую-нибудь женщину, которая могла бы покормить ее грудью хоть две недели…

Бабушка заплакала.

— Может, я найду кого-нибудь в клинике, — пообещал я, мне хотелось утешить ее. — Я узнаю.

Теперь моей жизнью командовал доктор. Он заставлял меня униженно молить о грудном молоке для свертка, который лежал у бабушки на кровати Карны. Я бегал по акушерам в клинике Фредерика и в городской больнице. Просил и умолял. Собирал подаяние по капле. Рассказывал душераздирающую историю о бабушке, ребенке и скончавшейся от родов матери. Наконец все сиделки и акушерки знали мою историю уже наизусть, и мне было достаточно только протянуть им бутылку. Каждый день бабушка спрашивала, не нашел ли я кого-нибудь, кто захотел бы взять здоровенькую девочку. И я со стыдом отвечал ей, что еще не нашел.

За это время мы с Акселем виделись только во время дежурств в клинике. Но однажды, вернувшись домой, я нашел его спящим на моей кровати.

Я решил, что впредь, уходя, буду запирать дверь.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Сплю, — ответил он и враждебно поглядел на меня. Я снял сюртук и подошел к столу, что стоял у окна.

Аксель следил за мной. Потом потянулся и начал искать под кроватью свои башмаки. Но нашел только один. Он так и сидел с башмаком в руке. Лица его я не видел.

— Чего тебе надо? — спросил я.

— Почему ты меня избегаешь?

— Я не избегаю.

— А почему я не вижу тебя в наших обычных кабачках? Почему тебя никогда нет дома? Почему ты сам больше не приходишь ко мне? Тебя мучают угрызения совести? Мы были вместе, когда случилось это несчастье… Я не виноват…

— Замолчи!

— И не собираюсь! Нам надо поговорить!

— О чем тут говорить? Ведь ее больше нет…

— Я и не собирался говорить о Карне. Прости, я не знал, что она так много для тебя значила. Ты слишком хорошо это скрывал!

Не знаю, что меня разозлило: то ли его слова, то ли тон, каким они были сказаны, — но я бросился на него. Он схватил меня за жилетку и держал в воздухе, пока я не успокоился. Правда, жилетка не выдержала этого испытания Она лишилась своей шелковой спинки и затейливой пряжки. Почувствовав под ногами пол, я снял жилетку и начал ее разглядывать.

Аксель стоял посреди комнаты, опустив руки.

— Не советую дразнить меня, — сказал он.

— Что у тебя за манеры!..

— Это я у тебя научился.

— Неужели?

— У тебя дома есть пиво? — спросил он.

— Нет. К этому часу оно все равно стало бы слишком теплым.

— Идем куда-нибудь, выпьем по кружечке?

— Нет. Я хочу спать.

— Ты проспал самое меньшее две недели.

— Ошибаешься, — равнодушно ответил я и лег на кровать, еще хранившую отпечаток его тела.