Вы способны улыбнуться незнакомой собаке? - Анисарова Людмила Анатольвна (читать полностью книгу без регистрации .TXT) 📗
— Ты позвонишь еще? — осторожно поинтересовалась Лена.
— А ты больше не можешь говорить? — явно расстроился Олег.
— Не могу, — прозвучало в ответ.
— Я позвоню завтра, — пообещал Кроуз.
— Хорошо, — ответила Лена.
— Целую, — сказал главное слово Олег.
— Я тоже! — обрадовалась наконец Лена.
Ей не очень верилось, что Олег все-таки позвонит. Но он позвонил. И это нужно было обдумать. Но не успела она перестроиться с «Медеи и ее детей» на Олега Кроуза, как снова раздался звонок.
— Ленка, его зовут Доминик! Он сказал, в смысле, написал… по-немецки, конечно… но мне все перевели… что всегда мечтал о такой женщине, как я! Представляешь? Приезжай скорее! Надо ответ сочинять!
Вы, разумеется, поняли, что это была Ольгунчик.
Поговорив с рязанской подругой, Лена блаженно растянулась на ковре. Жизнь-то налаживается! Как в известном анекдоте. Олька выйдет замуж за немца Доминика, уедет в Германию; Лена — за полунемца Олега… И будут они дружить семьями, укрепляя российско-германские отношения. Все будут здоровы, богаты, довольны и счастливы…
А через минуту раздался еще один звонок. Снова из Рязани. Это была мама. Она плакала. Очень горько.
— Что?! — закричала Лена.
— Ты разве ничего не знаешь? — еле выговорила мама. — Не знаешь про «Курск»?
— Какой Курск? — удивилась Лена, сразу успокоившись.
— Ты с ума сошла, — ответила мама. — Ты что, телевизор не смотришь?
Мама снова заплакала. А Лена нажала кнопку пульта. Шел какой-то фильм.
— Мам, что случилось? Объясни, Христа ради.
Вера Петровна сбивчиво заговорила, перемежая разговорный и публицистический стили, что позавчера в Баренцевом море легла на грунт подводная лодка «Курск». Численность экипажа — сто восемнадцать человек. Связи нет. Но говорят, что слышат SOS — удары по корпусу. Значит, есть еще надежда.
— Как же ты не знаешь ничего? — опять спрашивала мама. — Ведь сейчас только об этом и говорят. Я от телевизора отойти не могу. Саше звонила, может, он что-то получше знает. А он говорит: «Мам, выключи ты этот телевизор. Эти журналюги-сволочи устраивают шоу. Ты ведь жена подводника, понимаешь, что об этом никто ничего не должен знать, кроме тех, кому положено. Лен, и я тоже так думаю. Каково это близким сейчас? Это ведь все должно быть военной тайной. Так ведь раньше было. Я, конечно, все равно от телевизора не отхожу. Плачу день и ночь. Помоги им, Господи! Может, спасут еще.
Дождавшись программы новостей, Лена узнала и про затонувшую подлодку, и про то, что за несколько дней до этого в Москве, оказывается, был взрыв в переходе на Пушкинской площади. Столько горя — сразу.
Теперь Лена практически не отходила от телевизора. Военные, обозреватели, журналисты — все судили-рядили о причинах трагедии в Баренцевом море. Версии были самые разные. Но главным было — успеют ли кого-нибудь спасти. Одни — успокаивали и обещали, другие — обвиняли, третьи — сыпали соль на рану.
Штормовая погода не позволяла вести спасательные работы. Все было ужасно. Показывали родственников, прибывающих в Мурманск. Показывали волнующееся свинцовое море и подтянувшиеся к месту трагедии корабли. Показывали Алексия II, призывающего молиться о тех, кто находился в «железном плену».
10
Выключив телевизор на кухне, где она теперь проводила все время, Лена пошла в гостиную, легла на диван, машинально нажала кнопку на пульте. Зазвучала нежная мелодия Джо Дассена. Все-таки еще есть надежда, подумала. Не дадут им погибнуть на глазах всего мира. Не дадут. Должны спасти. Только каково им там? Связи нет — и они не знают, что им пытаются помочь. И каково женам и матерям? И всем остальным? Отцам, братьям-сестрам, детям? Лучше бы уж действительно все это не показывали. Как раньше.
«О Боже, дай им сил», — мысленно проговаривала Лена под Джо Дассена. Потом была еще какая-то музыка, и еще какая-то… Диск, видимо, закончился. Послышался характерный звук: умная машина запускала новый. Легкий щелчок. «Синее море, только море за кормой…» — запел Николай Расторгуев. Это была любимая песня Лены с того самого момента, как только она, то есть песня, появилась в репертуаре «Любэ».
Прослушав очередной неутешительный репортаж по телевизору, Лена поняла, что не может находиться дома: ей нужно было на улицу, к людям, в толпу.
Рэта, сообразив, что Лена собралась уходить, радостно запрыгала вокруг в надежде, что та возьмет ее с собой.
— Уже гуляли, успокойся! — сухо сказала ей Лена. Рэта обиделась и вернулась в гостиную на свое окно, где у нее лежала подушка, сидя на которой она смотрела за происходящим на улице, оглашая заливистым лаем появление под окнами собак, кошек, бегущих детей, пьяных бомжей — одним словом, всех, кто отличался от просто людей.
Лена еще не знала, куда она отправится: побродит рядом с домом или все-таки съездит на Невский. Невский — это легко: метро рядом с домом Петровых, пятнадцать минут — и ты в центре Питера, на вожделенном многолюдном проспекте, ровно устремленном к башне Адмиралтейства с ее сияющим шпилем, рвущимся в небо, волнующим и зовущим всегда: и наяву, и на открытках, и на экране телевизора.
Ноги несли к метро, сквозь киоски и лотки; сквозь торговцев цветами, грибами и зеленью; сквозь припозднившихся рекламных агентов, сующих в руки сомнительные проспекты с невыполнимыми обещаниями; сквозь ряды расплодившихся нищих. И кучкующиеся к вечеру бомжи в осенних куртках и бомжихи с дешево накрашенными губами, в когда-то модных легинсах и грязных босоножках на криво стоптанных высоких каблуках, в неожиданно ярких, с рюшами, и ожидаемо дешевых и несвежих блузках, — все с подбитыми глазами, характерно опухшими физиономиями, считающие рубли, соображающие, что делать, если не хватит.
И среди привычно-беспокойного, неопрятного, опять же очень характерного гомона вечерней площади перед станцией метро не дающая идти дальше, своим путем, песня двух слепых под слабое постукивание бубна и звон легких колокольчиков на нем.
Этих слепых Лена видела и раньше, не один раз, и помнила их еще со своего прошлого приезда. Они пели «Каховку», «Там вдали за рекой…», «Землянку», «Синий плато339
чек». И всегда рядом останавливались люди, сегодня их было особенно много. Избегая смотреть на одинаково невидящие, бледные, невыразительно-плоские лица мужчины среднего возраста и мальчика-подростка, люди слушали негромкое, но ладное и чистое пение слепых. Слушали долго. И осторожно клали деньги в раскрытый деревянный ящичек — футляр от бубна.
Лена остановилась. Кто-то сказал: «Там за туманами». И слепые, старательно выговаривая каждое слово, запели: «Плещутся волны, только волны за кормой…» Кольцо вокруг поющих стало еще плотнее. Но никто не посмел ни словом, ни движением помешать звучанию песни.
Лена вернулась домой поздно. Вернулась с надеждой. Может, какие-то новости утешительные? Но ничего утешительного не было. И надежды, собственно, уже не было. Была только боль.
11
Утром следующего дня Лена медленно шла по Невскому. Именно здесь, в разноцветном и разноликом потоке людей, и озабоченных, и спешащих, и расслабленно праздношатающихся, стало совсем невыносимо.
Глаза снова наполнились слезами — и Лена, запрокинув голову, пыталась помешать им пролиться. Так и несла блюдца своих кофейных глаз — чтобы не расплескать.
В груди, там, где находится душа, все ныло от горя, тоски, безысходности, жалости — жалости к тем, кому теперь до конца жизни оплакивать погибших. А про тех, кто остался в «железном плену», как сказал Алексий, об их последних часах и минутах жизни, об их неоправдавшейся надежде на спасение думать было просто нельзя. Нельзя, потому что сердце могло бы разорваться на мелкие-мелкие кусочки, которые разлетелись бы острыми осколками боли по всему Невскому. Или даже по всему Питеру.
«Нельзя об этом думать. Нельзя», — убеждала себя Лена. И у нее, разумеется, ничего не получалось. Оставалось надеяться только на то, что ее сердце никуда не денется, выдержит. Ведь даже близкие погибших будут продолжать жить. И их сердца тоже не разорвутся и не разлетятся обжигающими льдинками по всему свету. А только обуглятся, продолжая отстукивать свое существование, которое многим теперь наверняка кажется бессмысленным. Что, наверное, в тысячу раз страшнее. Но разве может в данном случае идти речь о бессмысленном существовании? Женам — растить детей, матерям — помогать воспитывать внуков, а всем вместе — помнить и молиться. Вот и смысл. Как же сказать это им? Как сказать, что посланное Богом испытание нужно принять достойно?
