Последняя Ева - Берсенева Анна (читать книги полностью без сокращений бесплатно .TXT) 📗
Странно, что у нее появлялись такие мысли! Бабушка и дедушка до того обожали внучку, что ни о какой беззащитности и речи не было. Скорее следовало опасаться, чтобы ребенок не вырос тепличным растением. Баба Поля так дрожала над Евой, что готова была, кажется, даже не разрешить ей ходить слишком рано – ну куда это, в девять месяцев!
Сначала Надя только смеялась, глядя, как бабушка бегает за ненаглядной Евочкой и подхватывает ее под мышки, едва та пытается сделать шаг в сторону от дивана.
– Ну нельзя же так, мама! – однажды не выдержала она, глядя, как Полина Герасимовна повязывает девочке пуховый платок поверх шапки, хотя мартовская капель уже вовсю барабанит по карнизу. – Ей же годик скоро, надо же закаляться хоть немного!
– Ой, Надя, что ты в этом понимаешь! – в сердцах воскликнула Полина Герасимовна. – Самое сейчас простудное время, как же не поберечь ребенка? Ехала бы ты уже, ей-Богу, в свою Москву, всем бы спокойней было! – добавила она.
– Как это – в Москву? – даже растерялась Надя. – При чем тут Москва?
– Как, как – на поезде. – Полина Герасимовна надела Евочке белые, вязанные из козьего пуха рукавички; та поводила щекотной рукой по лицу и засмеялась. – Приглашала же Клава – чего ты ждешь? Милого своего? Пора бы забыть, Надежда… Так и просидишь как клушка, ни специальности, ничего.
Мамины слова оказались для Нади полной неожиданностью. Полина Герасимовна давно уже ушла с Евой гулять «на жабки», и она осталась одна, погруженная в раздумья.
Надя часто вспоминала Москву в этот нелегкий год. Может быть, даже чаще, чем вспоминала Адама, облик которого постепенно стал каким-то неясным светлым пятном в глубине ее памяти. Но ведь ей казалось, что этот непонятный город навсегда исчез для нее, стал одним из невозвратных воспоминаний…
И зачем ей туда ехать? Полудетское желание стать художницей вызывало у нее теперь разве что снисходительную усмешку.
И вообще – как она расстанется с Евой? Та стала такая чудесная, такая ласковая со всеми, а с ней больше всех… Теперь, в ее неполный годик, было видно, что девочка очень похожа на своего отца. Она во всем была не в митрошинскую породу: и волосы светленькие, и глаза серо-голубые – не то что Надины карие очи, очи как ночи.
Но главное сходство с Адамом заключалось даже не в цвете глаз и волос. Надя со вздрагивающим сердцем замечала в светлых Евиных глазках то самое сочетание глубины и трепетности, которое так поразило ее когда-то в необыкновенном взгляде Адама… Это было так странно и тревожно в крошечном ребенке, что сердце у Нади сжималось от непонятного страха за свою девочку.
И что же, оставить ее, уехать – куда, зачем? А Ева тем временем ее забудет…
– Господи, вот нашла себе заботу! – горячо возразила мама, когда Надя высказала ей свои опасения. – Это ж малое дитя, как забудет, так и вспомнит! И не на всю жизнь ты ее оставляешь. Оглядишься, на курсы эти в самом деле походишь, может, на заочное поступишь… Жалко же смотреть, как ты тут чахнешь неизвестно по ком! Тебе с дочкой еще жить да жить, – добавила Полина Герасимовна для полной убедительности, – а нам с дедом, может, недолго осталось… Дай уж потешиться!
Надя не могла понять, права мама или нет. Но все, связанное с Москвой, вдруг встало в ее памяти так ясно, как будто не было отделено ни временем, ни жизненным переломом. И больше всего почему-то – насмешливые темно-синие глаза Эмилии…
Наде не казалось, что она «чахнет» по Адаму. Но ее мысли о будущем были не очень радостными. Вернется ли он когда-нибудь? И почему не дает о себе знать – не доходят письма или действительно забыл ее, как в один голос уверяют мама и тетя Галя Радченко? Надя написала в Краков еще одно письмо – на случай, если не дошло первое. Но к марту шестьдесят второго года, когда мама вдруг напомнила ей о Москве, ответа по-прежнему не было…
Едва Надя вошла в гулкий полутемный подъезд, поднялась в громыхающем лифте и трижды нажала кнопку звонка напротив фамилии Яхно, – как ей показалось, что она никогда не уезжала из Клавиного дома в Черниговском переулке. Это было странное чувство, она совсем его от себя не ожидала, но это было так.
Надя прислушивалась к стуку чьих-то каблуков за дверью и думала о том, какими будут первые минуты, когда она снова окажется в коридоре с сундуком и велосипедом, в Клавиной комнате с бамбуковой занавесочкой…
– Ага, вот и художница Надя! – Дверь перед нею распахнулась. – Снова на завоевание Москвы?
В дверном проеме стояла Эмилия Яковлевна и смотрела на Надю неразличимыми в полутьме коридора, но все равно насмешливыми глазами.
Надя так растерялась, что даже от двери отшатнулась.
– Ой! – то ли всхлипнула, то ли пробормотала она. – А что вы здесь делаете?
– А кто тебе сказал, что я здесь? – усмехнулась Эмилия Яковлевна. – Я, между прочим, совсем не здесь, а, наоборот, в Институте истории искусств. Вот только на полчасика выскочила в библиотеку и сию секунду вернусь!
Эмилия действительно была в сапогах и плаще. Плащ был настоящий, болоньевый, цвета мокрого асфальта, а сапоги – высокие и ярко-красные. Надя никогда таких не видела. Весь Чернигов ходил весной в ботиночках на клепках, поверх которых в самую грязь надевались калоши.
На голове Эмилии Яковлевны был повязан красный же тюрбан, завершавший эффектное впечатление.
– Кстати, Надежда, – спросила она таким тоном, как будто они расстались вчера, – ты что сейчас собираешься делать?
– Милечка, вы ее совсем перепугали. – Клавдия тоже подошла к двери. – Что она может собираться делать? Помыться с дороги! Проходи, Надя.
Клава выглядела почти так же, как и два года назад, разве что крашеные волосы были не собраны в жидкий пучок, а подстрижены «под каре».
– Можно подумать, она ехала под вагоном в ящике с углем! – хмыкнула Эмилия. – Ей вполне достаточно помыть руки, чтобы начать жить полной жизнью.
– Что значит – жить полной жизнью? – спросила Надя, входя в квартиру.
Наверное, улыбка у нее на лице глупейшим образом соединяла оба уха, но она не могла сдержаться – настолько мгновенно, просто в одну минуту, Эмилия погрузила ее в совсем другую жизнь…
– Это значит, например, немедленно помочь несчастному киноведу, – объяснила Эмилия Яковлевна. – Который, чтобы получить к Пасхе два килограмма муки, должен пропустить просмотр в Доме кино. А он не может этого сделать, потому что… Потому что не хочет, – честно уточнила она. – А поскольку тебе, Надежда, нет необходимости ничего пропускать ради пасхальной муки, то почему бы не постоять в очереди вместо меня?
Конечно, не очень хорошо было заставлять ее прямо с дороги, буквально с порога, бежать в какую-то очередь, да еще объяснять свои намерения так откровенно. Но каждое слово Эмилии Яковлевны звучало с такой мимолетной убедительностью, что Наде все это показалось совершенно естественным. В самом деле, ведь она пока что никуда не спешит…
– Хорошо, Эмилия Яковлевна, – кивнула она. – Только вы мне скажите, куда идти стоять.
– Куда идти стоять, я тебе скажу немедленно. – Эмилия произнесла это так снисходительно, словно Надя удостоилась Бог весть какой чести. – Идешь по Большой Ордынке от нашего дома до первой подворотни, сворачиваешь в мерзкий, грязный двор – и видишь очередь, состоящую из людей с расчетными книжками в руках. Эти люди ждут своей пайки перед домоуправлением. Становишься в очередь, стоишь до упора и ждешь Вальку с расчетной книжкой. Когда выдадут муку – не знает никто, но, по всей видимости, это все-таки произойдет в течение первых суток.
– Ладно, – по-прежнему улыбаясь, сказала Надя. – А кто такая Валька?
– Валька – мой сын, – объяснила Эмилия. – Ты его, кажется, видела, а если не видела или не узнаешь, то он сам тебя узнает. Я тебя опишу как ослепительную темноокую красавицу с косами вкруг головы! Я ему позвоню, когда он придет из института, и он тут же принесет книжку. Но сам стоять не будет, потому что у него завтра контрольная по сопромату. Доходчиво объясняю? – засмеялась она.
