Прямой эфир (СИ) - Стасина Евгения (читаем книги TXT) 📗
— Ты делал что-то непристойное?
— Ну, — кручу в руках пачку сигарет, и даже порываюсь достать одну, но вовремя бросив взгляд на ту, что сидит рядом, благоразумно засовываю ее обратно. Пожалуй, отказаться от них все же придется.
— Мне понадобилось много алкоголя, и если честно, за те вещи, что я вытворял под его воздействием, мне до сих пор стыдно.
А еще мне была необходима Яна. Но знать об этом супруге не обязательно.
Лиза кивает, поправляет поля огромной шляпы и машинально поглаживает живот, разглядывая резвящуюся на площадке ребятню. О чем она думает сейчас? Возможно, как и я, гадает, чьи глаза будут у наших дочерей или станут ли их волосы причудливо завиваться на кончиках…
— Ты размышлял над именами? — бросая в урну обертку от ванильного рожка, жена, не отвлекаясь от обозрения детской горки, на ощупь отыскивает бутылку с минеральной водой, спрятанную от солнца в ее вместительной сумке.
— Да, — поворачиваюсь и, заметив каплю пломбира на женской щеке, стираю пятно большим пальцем.
Страшно. Всегда боюсь до нее дотрагиваться — в ее глазах я изменщик, и от мысли, что каждое мое прикосновение заставляет ее вспоминать, как этими же руками я исследовал тело Яны, мне становится не по себе.
— Как насчет Юли и Насти? Или, может быть, хочешь назвать одну в честь своей мамы?
Не дернулась. Не вздрогнула, как это часто бывало, когда я задевал ее рукой или невзначай дотрагивался до волос, которые так и манили меня запустить в них пальцы. От этого даже духота не кажется такой невыносимой — внутри полыхает пожар, мгновенно вспыхнувший от такой незначительной мелочи, и летний зной не идет ни в какое сравнения с тем огнем, что сейчас распирает мою грудь.
— Нина, — Лиза произносит вслух, словно пробует на вкус такое сочетание букв и, притихнув, погружается в себя, как мне кажется, на целую вечность.
— Нет уж, а то решишь и свою не обделять, а иметь в семье еще одну Эвелину я морально пока не готова.
И я ее понимаю. Мне и самому одной хватает с лихвой.
— Мне нравится имя Катя. В детстве всех кукол так называла, — подставляет лицо легкому ветерку, и, запрокинув голову, придерживает шляпу на своей макушке. Спокойная, так похожа на себя прежнюю, что у меня спирает дыхание от ее красоты. И как я раньше не замечал, насколько она прекрасна? Эта ее улыбка, открытая, но в то же время загадочная, пушистые ресницы, настолько длинные, что отбрасывают тени на порозовевшие скулы…
— Мы можем их поделить, — поворачивается, и тут же заливается смехом, осознав, насколько странно это звучит. — В смысле, ты назовешь одну, а я вторую.
Тону во взгляде ее серых глаз, которые касаются души, заставляя ее совершить кульбит и воспарить к облакам, и не могу больше ни о чем думать, кроме как о желании отмотать время назад и никогда не доводить наш брак до того, что мы имеем сегодня. Хочу говорить с ней обо всем, что только придет в голову, как делал это прежде, хочу, чтобы эти не выплаканные слезы, что нет-нет да туманят ее взор, канули в небытие, уступив место счастливому блеску, подобному тому, что я вижу сейчас, когда она немного отвлекается от своего горя, спасаясь тоннами сладостей.
И просто не выдерживаю. Вдруг осознаю, что если прямо сейчас не коснусь ее губ, буду всю жизнь жалеть о тех днях, что прожил впустую. И от этого моя потребность в ней растет в геометрической прогрессии — желание вспомнить, каковы ее поцелуи на вкус становится нестерпимым, затмевает все опасения быть отвергнутым и уже ведет меня к ней навстречу.
Я ворую ее улыбку. Впитываю в себя, заставая врасплох своим внезапным вторжением, и не даю ей ни единого шанса на отступление. Вряд ли у меня выходит нежно дотронуться до ее губ, но и страстным наш поцелуй не назовешь. Скорее, какой-то неопытный, когда не понимаешь, что делать и двигаешься интуитивно, то изучая жадными пальцами неприкрытые плечи, то спокойно ведешь ими по спине, заставляя супругу прижаться к тебе теснее. Одно знаю точно, соломенный «блин» с ее головы слетел на асфальт…
— Вы уронили, — ничуть не смутившись увиденного, парень лет двадцати протягивает Лизе ее шляпу и даже умудряется ухмыльнуться, когда она заливается краской, тут же пряча лицо за полученной назад вещью. Хихикает, и из-за своей светло-коричневой «ширмы» выдает глухое спасибо, являя миру горящие глаза только тогда, когда со щек сходят последние пятна смущения.
— Я уже перестала надеяться, что ты когда-нибудь на это решишься, — так легко произносит эти слова, что я, наконец, сбрасываю с себя тяжелую ношу, что таскаю на своих плечах не один месяц.
Понимаю, что это лишь маленький шаг на пути к исцелению нашей семьи, но уже ощущаю первые капли подтаявшего ледника на своих ладонях, в эту секунду как никогда веря в то, что нам удастся его растопить.
ГЛАВА 31
— Он смотрел на меня иначе, — Лиза словно не замечает внимательных взглядов навостривших уши зрителей, забывает о камерах и жадном до подробностей ведущем. Даже пытливый взор молчаливого Славы не заставляет ее смущенно отвернуться. Впрочем, о какой робости может идти речь, если их отношения давно обрели новый окрас?
Устраивает руку на широком подлокотнике и теперь перебирает пряди на виске, задумчиво разглядывая что-то недоступное телезрителю. Бог его знает что там: декорации, продюсер шоу, решивший понаблюдать за выпуском, завладевшим вниманием миллионов, или ансамбль народного танца, случайно перепутавший дверь павильонов и теперь решивший дослушать ее историю до конца — ей плевать. Мыслями она далеко, поэтому взгляд у нее туманный, неживой, что ли…
— Не знаю, как это объяснить, — пожимает плечами, отчаявшись облачить в слова собственные ощущения и замолкает, ухмыляясь чему-то, что навсегда останется для меня недоступным. Как и то, чего же ей все-таки не хватило: внимания, нежности, теплоты, заботы… К черту! Даже скажи она это сейчас, ничего нам уже не исправить. Ни тогда, когда она познала чужие объятья, подпустила к себе чужие руки, и испробовала Славкины губы на вкус. В своей любви я эгоистичен — знаю, что и сам оступился, но отыскать в себе силы ее простить до сих пор не могу.
Сжимаю кулаки, и прежде, чем успеваю подумать, ощущаю острую боль в ладони: осколки бокала осыпаются на паркет, а из кожи, горящей от пролившегося коньяка, угрожающе торчит кусок стекла.
— Он заставил меня поверить, что я непросто звено между ним и детьми, что моя роль в его жизни вовсе не второстепенная — главная, и порой именно от меня зависит, как будет развиваться сценарий. Все было другим: разговоры, где теперь говорила я, а он, улыбаясь, прислушивался, не забывая вставлять комментарии. Семейные праздники стали личными — никакой показухи, шумных банкетов, и незнакомых мне людей за столом. Он оберегал дом от присутствия журналистов, стремился оградить и меня и детей от надоедливых папарацци, позволяя мне наслаждаться материнством… И он никогда не задерживался на работе…
— Когда же все изменилось? — Филипп просит Славу подвинуться и присаживается рядом с моей женой. За руку ее не берет, как делал это вчера, стараясь заручиться доверием, зато так ловко управляет своим голосом, который тут же становится мягким, что будь я там, и сам бы выложил все, что он пожелал услышать.
Обматываю руку вафельным полотенцем, белизна которого разбавляется алыми пятнами, и горько усмехаюсь, заранее зная — она не сознается. Никогда не расскажет миру, как снимала деньги со счетов, подготавливаясь к «самостоятельной» жизни, как оставляла детей на няню, навещая моего друга в обеденный перерыв; не станет делиться подробностями их романа, и уж точно не будет хвастаться щедрым подарком Лисицкого — четырехкомнатной квартирой в центре Москвы, где эти влюбленные голубки даже успели подготовить детскую. Для моих дочерей, которых, к слову, она планировала без всякого предупреждения перевести в свое новое семейное гнездышко… Так, почему же я главный злодей? Чем я так плох? Тем, что среагировал раньше, чем мои дочери стали называть папой своего крестного?
