Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Уходи отсюда, Таня. Уходи.

Ригер резко выдохнул, будто решаясь, и быстро протянул ей светло-голубой конверт.

— Что это? — настороженно спросила она, почему-то не спеша протягивать руку. Несколько раз перевела взгляд с конверта на Ригера.

— Вы… возьмите, — Ригер сделал шаг вперёд, но шаг этот получился таким натянутым, будто он боялся. Таня протянула дрожащую руку и ощутила под пальцами бумагу.

Через минуту Ригер исчез.

Таня рухнула на диван, прижав к себе подушку и уставившись на стрелки часов над кроватью. Прижалась лицом к спинке.

Просто посмотреть. Она сосчитала до трёх и быстро поднесла к глазам конверт, едва не стукнув себя по носу.

О… боже. Боже, боже, спасибо тебе, господи, потому что на конверте значилось: «Уфа, Казанская ул., д. 42, кв. 166». Неровные буквы, накаляканные синим карандашом, были Димкиными.

Еле дыша от радости, она всё же старалась открывать конверт осторожно (он оказался уже распечатанным), но пальцы не слушались.

Таня пишет тебе Дима.

Привет, как твои дела? Ты ещё не ушла, на войну? Мы все надеимся что ты хорошо себя чуствуешь и в обще ты живёшь там хорошо. У нас тоже всё хорошо. Мы пошли в новую школу и нам там всё нравится особенно еда, еда очень вкусная. И её много. Нам дают бутерброды и гречневую кашу. Спасибо за деньги которые ты присылаешь нам, нам они очень нужны.

Учительница ставит мне тройки по математике но зато у меня не одной тройки по окружающему миру и чтению. У Вики тоже есть тройки по математики, это потому что Татьяна Васильевна злая, и ставит много плохих оценок. Но я уже скоро закончу начальную школу и пойду в среднюю школу а там у нас будит другая учительница. Вика тоже хотела написать тебе но она не может потому что постояно смотрит за мамой.

Таня мама не может тебе написать потому что она много работает хотя ей плохо, она много плачит и молчит. Мы сначала боялись но потом привыкли. Я хожу в школу и готовлю еду а Вика носит еду ей на работу.

Таня Риту застрелили в начале декабря и она умерла в больнице. Она пошла в школу но не пришла от туда а потом мы узнали что она была в больнице и умерла. Мама много плакала и сказала что пуля попала ей в голову. Мы не знаем кто, это сделал но я выросту и постораюсь найди его. Вика пришла из больницы от мамы и передает тебе привет тоже от мамы. Я заканчиваю письмо, не грусти не плачь, мама говорит что бы ты не сердилась на неё что она пока не пишит

Дима

Это не боль.

Медленно развернулась и увидела себя в зеркале на шкафу.

Такое безразличие. Такое спокойное лицо. Будто ничего не изменилось.

Тишина смертельная.

Отражение отвратительно.

Отражение спокойно.

Она поднимает руку, с размаху опуская её на стекло, и за мгновение перед ударом видит, как кривится в крике её рот.

Только крика Таня не слышит.

====== Глава 13 ======

Мне бы крылья, чтобы укрыть тебя,

мне бы вьюгу, чтоб убаюкала,

мне бы звезды, чтоб осветить твой путь,

мне бы увидеть сон твой когда-нибудь.

Женя Любич – Колыбельная

— Что ты сделал?

— Сломал стул об дверь.

— Мм… Сломал стул, — Мия сочно хрустнула морковкой. — Ну ты, конечно, молодец.

Морковку она извлекала из своего необъятного рюкзака каждые пять минут всё то время, пока они шли по Невскому, изредка останавливаясь и рассматривая разрушенные под корень здания.

— Она фальшивила, — попытался оправдаться Антон, но тут же был прерван безапелляционным хрустом. — Да хватит жевать, откуда ты столько набрала?

— Места знать надо. Завидуй молча, Тон.

— Антон.

— Тон.

— Антон, — снова поправил он, разозлившись и тут же успев остыть. — Дадут тебе завтра увал? Зашла бы ко мне.

— Да, обязательно загляну, Таню твою повидать хочу тоже. Очень она мне понравилась, знаешь, — для пущей убедительности Мия снова откусила от морковки и продолжила с набитым ртом: — Ты смотри, не мучай её там.

— Этот вопрос я в состоянии решить самостоятельно, — нахмурился Антон, отворачиваясь.

Чудно. Соловьёва уже стала «Таней», которую нельзя мучить.

— Ты мне брат, а обижать Таню я тебе не дам, — сказала Мия совершенно спокойно, даже перестав жевать. Он очень хорошо знал этот тон, на первый взгляд ничего не значащий, но скрывающий за собой твёрдую решимость.

— Да плевать я на неё хотел, на твою эту… — он хотел сказать «Таню», но язык всё-таки не повернулся, поэтому, едва не плюнув, Антон продолжил: — Соловьёву. Слава богу, три дня всего осталось.

— Ну, Тон, такая она худенькая, маленькая…

— Сто семьдесят, маленькая она, — фыркнул он и тут же пояснил, отвечая на вопросительный взгляд сестры: — Только не думай, бога ради, что я сижу вечерами и учу, какого она роста. Медосмотр недавно был, вот и запомнил.

— Жалко мне её, — Мия жалобно скривила губы, отвернувшись. — Не знаю. Предчувствие, если хочешь. Мы-то ладно с тобой, уж кое-что повидать успели в жизни…

— Да уж, дерьма хлебнули.

— Вот. А она… Смотреть даже жалко. Война эта… И крепится ведь, и надеется, и тоже всё старается встать на ноги потвёрже, и решимость такая в глазах. На фронт, говорит, поедут. Правда?

— Правда.

Поедут. У него как-то не было времени осмыслить это в полной мере. Да, снайперская школа, курсы, два месяца под Петербургом, а потом…

Это «потом» было таким нереальным и туманным, что он чувствовал невольное содрогание. Потому что не мог, просто физически не мог вообразить их всех, дурочек этих, по-настоящему там. Не мог представить себе, как они будут ползти по грязным осенним лужам, а вокруг них будет взрываться земля.

— Ладно, Тони, дай бог всё обойдётся. Побегу я, хорошо? Спасибо, что проводил, — Мия чмокнула его в щёку, обдавая запахом дождя и моркови, и быстро вспорхнула по лестнице к дверям КПП медицинской академии.

— Так до завтра, — он улыбнулся.

— До завтра, Тане привет передавай!

Ага, передаст. Как же.

Он вытер рукавом чуть влажное от тумана лицо и поднял взгляд в серовато-синее вечернее небо. Нужно просто пройти несколько сот метров, подняться на пятый этаж и пережить ещё два с половиной дня.

Последнее было самым проблематичным, потому что с каждым часом становилось только тяжелее. И дело было даже не столько в дуре-Соловьёвой, распевающей в душе во всю силу своих лёгких что-то про радугу и счастливые звёзды; и не в том, что она порхала по его квартире, как по своей, мыла голову его шампунем, заправски рылась в его холодильнике и раскидывала свои мохнатые шмотки по его дивану; и не в том, что в стаканчике у раковины появилась её ярко-зелёная зубная щётка, а в стиральной машинке — фиолетовые лосины; и даже не в том, что раньше квартира не пахла совершенно никак, а теперь вдруг, стоит открыть дверь, сразу почуешь совсем другой запах: нагретых батарей, мандаринов, чабреца (она постоянно совала эту гадость в чай) и дурацкого безе.

Если бы дело было в ней, было бы не так плохо. Но оно было в нём.

В том, чего он так боялся и что — господи, помоги — росло в нём. Такое знакомое. Такое давнишнее. То самое, что он давно выжег и поклялся никогда не впускать в свою жизнь.

И вот — оно подбирается, изредка захлёстывая грудную клетку огнём и заставляя сердце стучать чаще; оно вынуждает Антона по-своему заботиться о ней.

Он не хочет этого больше. Ему хватило тогда, шесть лет назад, в Лондоне. Ему хватило этого сполна. Это что-то нужно снова выжечь. Не просто нужно — жизненно необходимо. Потому что если до того, как эти девчонки уедут умирать, он не задавит, не убьёт это в себе — то будет сам умирать каждый день, вспоминая маленькое родимое пятнышко над светлой бровью.

Впервые с начала бомбёжек в доме работал лифт, и Антон, чтобы не встречаться с многочисленной соловьёвской охраной на лестничных пролётах, зашёл внутрь и нажал на кнопку пятого этажа.

Какому-то идиоту пришло в голову сделать стены лифта зеркальными, и он совершенно автоматически поднял глаза на гладкую поверхность. Это всё так глупо.