Неравный брак - Берсенева Анна (книги онлайн полностью бесплатно .txt) 📗
Ева слушала его, смотрела, как меняются с каждым словом его глаза.
«Все у него будет хорошо, – говорила она себе. – То, что он делает, не может быть плохо, даже если кому-то не нравится… Полинка маленькая вот про это и говорила: «Мне так надо!»
– Ты почему улыбаешься? – заметил Артем.
– Да просто. – Ева перестала сдерживать улыбку. – Полинку вспомнила.
– А-а! Как у нее дела? – поинтересовался Артем.
Полина познакомилась с Артемом даже раньше, чем Юра, и, кажется, они быстро нашли общий язык. Во всяком случае, весь первый вечер, проведенный у сестры, Полина разговаривала в основном с ним. Что ж, этому удивляться не приходилось, Ева и сама видела, как много у них общего. И возраст был далеко не главным, в чем они совпадали.
– Говорит, все как обычно, – пожала плечами Ева. – Я ее уже неделю не видела.
Так она и легла спать с уверенностью, что ничего плохого с Артемом происходить не может, и с глубокой тревогой в сердце.
Глава 8
– Доигрались, – мрачно произнес Годунов, выключая телевизор. – Так я и знал, что этим кончится.
– Откуда это у тебя политическое чутье вдруг прорезалось? – поинтересовался Гринев.
– Не вдруг, а навидался потому что, – объяснил Борис. – Пока ты там на Сахалине отшельничал. В Приднестровье то же самое было. Ваши-наши, нота-ультиматум, этим подай независимость, тем за державу обидно… А потом – нате вам, уличные бои. А в Абхазии как начиналось, не помнишь, что ли? Ну и в Чечне то же самое будет, только еще похлеще.
Конечно, Гринев понимал, откуда взялось у Борьки политическое чутье, и, конечно, хорошо помнил Абхазию. Все, кто там был, на всю жизнь поняли: на Кавказе только спичку брось – и все, не найдешь ни правых, ни виноватых.
– Ну, правых-виноватых не нам искать, – словно подслушав его мысли, сказал Годунов. – А собираться-то надо, Валентиныч. У военных хоть госпиталя будут, какая ни есть медпомощь. А гражданские с чем из дому успеют выскочить, с тем и останутся, вот помяни мое слово.
– Думаешь, нас туда пустят? – с сомнением спросил Гринев.
– А то! Мы ж Красный Крест все-таки, международная организация, не только городские спасатели. Другое дело, денег никто на это не даст. Искать надо! Ну, это дело привычное.
На том они и расстались. Дежурство было окончено, деньги на улице не валялись, и, хочешь не хочешь, оставалось только расходиться по домам.
Гринев шел по Мосфильмовской улице и со странным чувством смотрел на привычную вереницу домов, на разноцветные флаги над посольствами. Сначала он не понимал, что же так свербит у него в груди, а потом вдруг догадался: да ведь это странное чувство – прощание…
«Но почему? – удивился он про себя. – Из-за войны – так рано еще. Не завтра ведь поедем, пока еще деньги найдем, прав Борька, попробуй их найди. А хоть и найдем деньги, хоть и поедем, так ведь вернемся же!»
Но неожиданное тревожное чувство не проходило, несмотря на все эти здравые мысли, и Юра не знал, с чем оно связано и как с ним справиться.
«Женя сегодня на концерт звала, – вспомнил он, уже спускаясь в метро на Киевском вокзале. – В клуб, что ли, какой-то? Обидится, если не пойду? Все-таки не пойду… Если обидится, скажу, настроения нет, еще что-нибудь скажу».
Женя не обиделась на его отказ идти на юбилейный концерт певца Платонова. Даже объяснять ничего не пришлось. Но сразу же, как только за нею закрылась дверь, Юра пожалел, что не пошел. Не то чтобы ему хотелось в ночной клуб. Но, во-первых, как ни успешно Женя осваивала водительское дело, ездила она еще не совсем уверенно, и лучше было бы ее отвезти, тем более зимой и в темноте. А во-вторых… Да не во-вторых, а просто жаль ему стало, что без нее пройдет целый вечер! Вот без такой – любимой, красивой, в этом длинном платье с высоким разрезом, которое она первый раз надевала в день своего рождения и которое надела сегодня. Или не в вечернем платье, а в коротком домашнем халатике. Как Высоцкий пел однажды, сидя в гостях у бабушки Мили вот в этой самой гарсоньерке: «Ты мне можешь надоесть с полушубками, в сером платьице с узорами блеклыми…» – и смотрел на свою Марину. А десятилетний Юрка смотрел на него и понимал, что это такое, когда слова говорят одно, а голос и глаза – совсем другое: ни в чем ты мне не можешь надоесть, никогда…
Он так и не смог к ней привыкнуть. Год целый прошел – и не смог. Каждый день, возвращаясь домой, думал, уже входя в подъезд: а вдруг ее нет?.. И не просто так нет, не с работы, а вообще – нет, и все? И сразу неважным становилось все, что не давало покоя и мучило: прожиточный минимум, образ и уровень жизни… Но поднимался на свой этаж, открывал дверь, и все эти мысли возвращались снова.
Юра удивлялся тому, что совсем не ревнует Женю – ни к нынешней ее жизни, ни к той, что была у нее в промежутке между Сахалином и их встречей у гостиничной ограды. Вернее, он ничего не хотел знать об этом промежутке. Правда, слишком сильно не хотел, чтобы это можно было считать равнодушием.
Недавно он с удивлением понял: да ведь к тридцати трем годам у него вообще не было случая понять, ревнив ли он. С давними его, еще до Соны, женщинами отношения вообще были не такие, чтобы с ними могла быть связана ревность. Все было по-юношески легко, исполнено взаимной свободы. С Соной, наоборот, было столько нервного напряжения, что сил не оставалось для других чувств. А когда появился Тигран, она собралась в один вечер, и для ревности просто не хватило времени. А с Олей… Какая там могла быть ревность, когда на любого мужчину, кроме Юры, Оля не больше обращала внимания, чем на фонарный столб! А Юра значил для нее столько, что и слова эти не подходили – обращать внимание…
Думать об Оле и за полтора года не стало менее стыдно, и он малодушно гнал от себя мысли о ней.
А вообще-то – толку ли анализировать, ревнив ты или не ревнив? Будучи человеком, склонным к размышлениям, Юра терпеть не мог размышлений пустопорожних. Может быть, он в принципе не ревнив. А может быть, в Жене есть что-то неназываемое, только ему принадлежащее, что он чувствует всегда и что не оставляет в его душе места для ревности.
Юра особенно сильно чувствовал это загадочное «что-то», когда она возвращалась вечером домой, а он был не на дежурстве. В ту самую минуту чувствовал, когда ключ поворачивался в замке. Когда уже можно было не нервничать, не ругать себя за то, что не встретил ее у метро или не отвез на машине, а просто смотреть, как она появляется на пороге – прекрасная, всегда немного чужая в эту минуту, единственная, невозможная женщина… Как смотрит на него любимыми, для всех непроницаемыми глазами, потом улыбается уголками губ – совсем не так, как с экрана, – потом делает еле заметный шаг ему навстречу, не вообще в комнату, а именно к нему, не сняв шубу, с капельками тающего снега на волосах… И кажется, что она входит не в комнату, а в сердце, как самая главная его часть, без которой и билось-то оно только по инерции.
Она и в этот вечер так появилась. Вдруг загудел лифт, открылся у них на площадке, Юра вскочил с дивана – а она уже распахнула входную дверь и как-то сразу вошла в комнату своей необыкновенной, стремительной походкой. Он не ожидал, что она вернется скоро, и обрадовался так, что, наверное, все лицо просияло.
Женя остановилась посреди комнаты, словно с разбегу заставила себя остановиться. Они стояли в полушаге друг от друга, как будто не веря, что можно так легко сделать эти полшага.
– Ты… – проговорил наконец Юра и добавил торопливо, сам смутившись этим своим странным полусловом-полувыдохом: – Так рано, Женя, я не ожидал.
Он тут же обнял ее, поцеловал в губы, снял с нее шубу, снова поцеловал – теперь уже в плечи, открытые вечерним платьем. Зажмуриться хотелось, такой ослепительной она показалось даже в неярком свете настольной лампы – с этими сияющими, точеными плечами, и с пленительной ложбинкой на шее, и с приоткрывшимися под его поцелуем губами, и с блеском узорчатых глаз.
