Бабушка на сносях - Нестерова Наталья Владимировна (лучшие книги без регистрации .txt) 📗
Хотелось бы думать, Козлоумова, зная, что творится в коридоре (сестра несколько раз выходила и приказывала не шуметь), трудится в кабинете наподобие подвижника земского врача. Как бы не так! За пять часов в кабинете трижды пили чай и принимали пищу! Трижды на полчаса прием пациентов прекращался. Приходили на чаек другие врачи и сестры, приносили в пакетах домашнюю снедь. Очередь все знала, большинство женщин были ветеранами. Никто не протестовал. Ссориться с врачом — себе дороже.
Энтомолог, которому принесли порцию насекомых, смотрит на них с большим интересом, чем смотрели на нас снующие врачи и сестры. Я остро чувствовала, что у медицинских работников женской консультации есть какая-то своя жизнь, разговоры и интересы. А мы, пациенты, — досадная помеха в этой приятной жизни.
И все-таки парадоксальным образом я надеялась на завотделением Козлоумову. Хотя почему «парадоксальным»? Самая большая вера в чудо — у приговоренного к смерти. Ему ничего другого не остается, как надеяться на чудесное избавление от казни. Меня к смерти никто не приговаривал.
Многочасовое сидение в очереди — только испытание (не спрашиваем, какого лешего). Но это испытание легче было вынести, ожидая в финале приз в облике доброго доктора.
Козлоумова — женщина в золоте. Крашеная блондинка с черным пробором в волосах, невысокая, полноватая и вся в каменьях и драгметалле. На шее, в жирных складках кожи ветвятся несколько цепочек различной толщины и плетений, с крестиком и кулонами. На запястьях — литые браслеты, в ушах — серьги гроздьями. На руках перстней и колец нет — производственная необходимость снимать. Наверное, хранятся в ящике ее стола. Закончит прием — наденет, по два на палец.
Когда, наконец, я зашла в кабинет, села на стул у стола докторши, у меня было странное для атеистки ощущение — точно вдруг поверила в Бога и предстала пред наместником Господа. Козлоумова, конечно, понятия не имела, что Кира Анатольевна Смирнова, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, русская, никогда не смотрела на постороннего человека с такой щенячьей надеждой и преданностью.
— Слушаю вас, — произнесла Козлоумова, не ответив на мое «зравствуйте» и не прекратив своего занятия.
Какой-то медицинской железкой она сосредоточенно выковыривала из-под ногтей (грязь?).
— Вот мои документы. У меня беременность тридцать недель.
Докторша перелистнула мой паспорт, отодвинула в сторону зеленую карточку обязательного медицинского страхования.
— Ну и что? — Беглый взгляд на меня, и снова — ковыряние ногтей.
— Как «что»? Я хотела бы встать на учет, пройти обследования, получить бюллетень на дородовой отпуск и так далее.
— Мало ли чего вы хотите! Света, — обращение к медсестре, сидящей за соседним столом, — у нас соды нет? Изжога началась. Врет Лиза, что беляши на свежем масле жарит. От свежего у меня изжоги не бывает.
— Пойду в процедурную, у них точно сода есть. — Медсестра поднялась и вышла из кабинета.
— Страховой полис! — процедила Козлоумова.
— Он перед вами.
— Это карточка. Ее вы должны предъявлять в своей московской поликлинике. А в другом регионе России обязаны представить сам полис.
Пластиковая карточка действительно, я вспомнила, была приклеена на бумагу с зелеными разводами, почти гербовую. Мне и в голову не пришло, что сам бланк нужно иметь при себе. Так и сказала:
— Не знала, что карточки недостаточно.
— На учет вас поставить не можем, — стала равнодушно перечислять завотделением, — больничный не имеем права выдать, обследование на коммерческой основе…
— Но как же так? — перебила я в сильнейшей растерянности. — Ведь я беременная, мне почти пятьдесят лет, в группе риска…
— Вот и рожали бы в своей Москве! Зачем сюда приехали?
— Так сложились жизненные обстоятельства. И мне обязательно нужен дородовой оплачиваемый отпуск!
— По месту прописки. Вы у нас не прописаны.
— Погодите! Что вы хотите сказать? — Я трясла головой, чтобы внести в нее ясность, которая целиком отсутствовала. — Вы мне отказываете во врачебной помощи?
— Никто вам не отказывает. Начнутся схватки, поезжайте в роддом, в карантинном отделении вас примут. Там у нас все цыганки и вообще без документов рожают. Захватите постельное белье, пеленки, мыло, туалетную бумагу, список вещей в приемном покое роддома.
— Елена Семеновна! — Мой голос дрожал и вибрировал. — Не могу поверить! Представить! Я прихожу к врачу! Как к священнику! Пять часов ожидания! А теперь вы мне говорите, чтобы убиралась восвояси? Как же… Как же.., клятва Гиппократа! — вдруг истерично вырвалось у меня.
Того, что плачу, я не замечала. И даже когда слезы забарабанили по сложенным на животе и сцепленным в крепкий замок рукам, я не поняла, что рыдаю.
— Гиппократа вспомнила! — откинулась на стуле Козлоумова. — У меня инструкции! И нечего здесь мокроту разводить! Всяких плакальщиц видели! Москва слезам не верит. Ваша Москва! — добавила она с неприкрытым злорадством.
Москвичей в провинции не любят. Мы даже представить себе не можем, в какой степени не любят! Мы как сытые и наивные американцы, которые с барского плеча жалуют странам демократию и потом страшно поражаются, когда облагодетельствованные устраивают праздники, пляшут на улицах, случись в Америке национальная трагедия, вроде рухнувших небоскребов.
Мне проще рассуждать об Америке, чем вспоминать, как я несколько минут плакала и лебезила перед Козлоумовой. Я только на колени перед ней не упала! Я говорила и говорила, умоляла, призывала к милосердию. А она ковыряла под ногтями. Я была точно загипнотизирована или отравлена ядом, делающим из свободного человека раба.
Рецепт яда мне теперь известен (тираны и деспоты его и не скрывали, внимательнее читайте историю): изнурительное ожидание и надежда на спасение.
В целях самосохранения психики не хочу дословно вспоминать свой диалог с завотделением женской консультации. Уйду в сторону. Например, есть повод наказать свой снобизм, с каким я на первых порах взирала на жителей провинции.
Тепло им отключают, зарплату не платят, улицы от снега не убирают, шпана в подъездах бесчинствует… А они? Терпят! Ждут чего-то. Случаются акции протеста (Ганди бы умилился): сотня здоровых мужиков, у которых семьи год недокормленные, объявляют голодовку. Лежат на матах в заводском спортзале, пьют воду, надеются, что их покажут по центральному телевидению, а тогда, возможно, и деньги вернут.
В детстве я терзала родителей, и они так и не смогли дать мне внятного ответа. Вот показывают в кино: громадная колонна военнопленных плетется по дороге. Колонну охраняет десяток фашистов с собаками. Но наших ведь сотни, целая армия! Почему не бросятся на охранников? Не задавят их? Большинство спаслось бы! Пусть даже меньшинство! Или из более давней истории. Белогвардейцы ведут красных на расстрел под дулом винтовок со штыками. Наших, красных, дюжина. Расстрелыциков пятеро. Смять их голыми руками! Все равно погибать! Нет! Понуро, покорно идут под прославляющих их героизм голос диктора. Как бараны! В юности читала про холокост.
Более всего поразило: в концлагерь, к печам привезли очень много евреев, случился затор. И среди них самих нашлись организаторы! Те, кто устанавливал порядок постепенного, без давки, прохождения к печам. Первых пропустили женщин с детьми…
Не судите, да не судимы будете! Ерунда! Надо судить и быть судимыми! В провинции живут такие же гомо сапиенсы, как и в столице. И в одинаковых ситуациях те и другие действуют одинаково. За пять часов я превратилась в хныкающую попрошайку. Что будет со мной через пять лет?
Чехов писал: «Провинция высасывает мозги». А сам он с Луны прилетел?
Плохо помню, как вышла из поликлиники, доплелась домой. Я сидела на диване и тупо смотрела в стену.
Пришел Игорь, переобулся в домашние тапочки и переоделся в старенький спортивный костюм, вымыл руки в ванной. Что-то говорил, я не вслушивалась. Игорь зашел на кухню и дважды повторил недоуменный вопрос:
