Завтра будет вчера (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" (чтение книг .TXT) 📗
Ее глаза округлились, и она начала ртом воздух хватать, цепляться за мои руки.
— Он сам ко мне приехал. САМ. Мать твою. Он приехал меня убивать, потому что понял все о нас. Требовал снова тебя бросить и валить отсюда. У меня выбора не оставалось… Точнее, не так. Был выбор: или он, или я. Ясно? Или он, — сдавил так сильно, что она захрипела, — или я, — Смотрел на ее задыхающийся рот, на слезы в глазах, и знал, что они не от удушья, а от слов моих. Видел вместе с диким отчаяньем на дне расширенных зрачков. Прислонился лбом к ее лбу, тяжело дыша, вскрывая этот нарыв с безжалостностью психопата мазохиста, — А кого бы выбрала ты, мы уже оба знаем, Мышка.
И руки сами разжались. Нервно достал сигареты из кармана и сунул в рот дрожащими пальцами, глядя как она сползает по стене.
Нельзя лгать вот так… на надрыве. Лгать с этой жаждой убийства во взгляде, в пальцах, сжимающих горло все сильнее. А я не их чувствую, а ту самую проволоку с шипами, чувствую, как снова по тем же ранам вонзается в тело, и меня выкручивает от дикой боли. Глотаю открытым ртом воздух, пытаясь ладонью содрать с себя эту чертову петлю, продолжая смотреть на него, на руки его трясущиеся, на взгляд злой… но открытый. Ждет моей реакции. А я… мне сказать нечего. Да и что могут сказать трупы? Он сам понимает, что убил меня этими словами? Качаю головой из стороны в сторону, глядя на его ботинки, не поднимая глаз к его лицу. Не могу видеть его сейчас. Невыносимо. Сжала ладони в кулаки и выдавила из себя, продолжая рассматривать носки его обуви.
— Ложь… Я видела запись. Ты лжешь. Ты лжешь, будь ты проклят.
И я рассмеялся. Мне орать хотелось, а я просто хохотал, захлебываясь дымом и глядя на нее сверху вниз. Наклонился и поднял Нари с пола, сжимая под руками, снова впечатал в стену.
— Вот теперь по-настоящему больно, правда? Где болит? Под ребрами слева? А я с этим живу со дня смерти Антона, после похорон моего отца. С того дня, как мать узнавать меня перестала, — она висит на моих руках и в глаза не смотрит, дрожит вся и я вместе с ней. Тряхнул посильнее, заставляя на себя смотреть, — Что ты видела? То, что Грант твой прислал? То, что он для тебя вырезал? Если б в суд пришла в тот день, когда защита выступала, увидела б все кино целиком. Но тебя там не было. Не было, мать твою. Потому что тебе это было не интересно, ведь так?
Пальцами волосы с ее глаз убрал и взгляда отвести не могу. Только прочесть ничего не получается, словно стена там непробиваемая. Нари словно даже меня не видит. Сквозь мое лицо смотрит.
— Но ты меня приговорила, да? Я заведомо для тебя был виновен. Изначально. Потому что я чужой. Пока за паспортом для тебя ездил… — и снова смеюсь, меня колотит в лихорадке, и я не могу остановиться, — ты меня ментам сливала… Бляяядь, Нари, лучше б ты мне глотку перерезала тогда кухонным ножом или в сердце его вогнала… плевать, даже в спину, но не так. Не как с тварью.
Когда руки разжал, она пошатнулась, а я подхватил снова.
— И я уже проклят, Нари… Давно проклят.
Невольно щекой к ее холодной щеке прижался… гладкая, такая гладкая. Вряд ли прижмусь когда-нибудь снова. Кажется, эта история к концу подходит. Мы в финале. Хэппи энд не предвидится. Ни для кого.
— Так кому деньги посылала? Хоть раз правду мне скажи. Один единственный.
Съежилась на полу от смеха его страшного, с нотками горечи и злобы. Заледеневшими ладонями к ушам, чтобы закрыть, не слышать, как издевательски хохочет. Лучше бы ударил, лучше бы задушил сейчас, чем вот так медленно окунать в эту бездну. Все глубже и глубже… и мне не выбраться оттуда. Только пытаться не захлебнуться собственной болью, которую он своей оглушительной, беспощадной правдой обрушивает. Меня не было… не было всего одно заседание. Я плохо себя чувствовала и элементарно не смогла даже вызвать такси. Корчилась в своей съемной квартирке одна, схватившись за живот и страдая от тошноты. Тогда я списала все на переживания.
Впечатывает в стену, трясет за плечи, а у меня в горле комом крик, требование, чтобы сделал еще больнее… чтобы убил физически… что угодно, только не заставлял задыхаться его словами, обвинениями.
Непослушными губами повторяю за ним, поднимая глаза, захлебываясь той болью, что отражается в его взгляде… Ты ведь тоже до боли взаимный, правда, любимый?
— Паспорт?
Глотаю собственные слезы, вспоминая, как смотрела на его одинокий паспорт в папке и думала о том, что бросить решил. Поиграться и бросить… если бы их было два, как бы ты поступила, Нар? И я не знала… я не знала, дождалась бы его или предавала бы снова и снова. И омерзение к самой себе возвращается с утроенной силой. Омерзение, которого не было даже после его визитов все эти дни. Прижимается ко мне щекой, и я уже не понимаю, дрожит он или я… или мы оба. Только закрываю глаза, наслаждаясь этим прикосновением. Сколько их нам еще осталось, Тем? Сколько до того момента, когда ты снова уступишь своей ненависти, а я своей? Именно поэтому нельзя тебе знать… Что меняет эта правда сейчас? Она запоздала. Наша с тобой правда никогда не была кристально чистой, только с отвратительными прожилками ненависти и лжи.
— Матери… матери посылала.
Кулаками по его груди. Несильно. Чтобы отстранился, потому что эта его близость. Этот его запах выбивают почву из-под ног, мешают думать, мешают говорить. Напоминают, что я потеряла. Что могла бы иметь, если бы позволила ему оправдаться.
— Мой брат убил твоего брата… А ты убил моего брата… Ради тебя… ради любви к тебе я убила собственного отца.
Еще раз кулаками по груди, вымещая всю ту безысходность, которая сжимает сердце все сильнее.
— К чему эта твоя правда сейчас? Что она даст, Артем?
Мы оба сполна поплатились за содеянное. Только он так не считает, не верит, что я полную стоимость ошибок своих оплатила. В кредит на пять лет с бешеными процентами.
Перехватил ее руки, продолжая в глаза смотреть и отравляться ядом снова, потому что она мне лжет. Я это кожей чувствую. Лжет, сука такая. Снова.
— Хочешь сказать, мы квиты? Возможно. Скорей всего, да. Но я это потом решу. Позже. Когда всю правду сам узнаю.
И ударом кулаков у ее головы, глядя в проклятые черные омуты. Погружаясь в них глубже и глубже.
— Потому что лжешь, сука. Ты мне лжешь. Кто там? Любовник твой? Отвечай, — еще один удар у ее лица, и хрустят костяшки пальцев, — Ребенок чужой? Что ты от меня прячешь? Чего боишься, мать твою? По хер. Молчи. Я сам узнаю.
Развернулся и пошел к двери.
Не понимает слов моих… в них он видит все ту же войну. Только как он не понимает, что не будет в ней победителей никогда? Кусаю губы, чтобы не рассмеяться. Чтобы правду всю не выплеснуть ему в лицо. Ты же не выдержишь ее, Артем. Правды этой. Хотя почему я решила, что для тебя это значило бы столько, сколько и для меня? И едкий страх, что, если узнает об Артуре, заберет у меня ребенка. Столько ненависти в нем ко мне… что и полюбить его не сможет. Даже пытаться не станет.
Говорит о любовниках, а мне в него впиться ногтями хочется, раздирая до крови это идеальное лицо, искаженное злобой. Спросить, неужели не видит, насколько я его? Не понимает, что не смогла бы… не позволила бы никогда ни другим, ни себе.
Когда к двери пошел, не выдержала, бросилась за ним и обхватила руками сзади. Меня продолжает трясти от самого настоящего ужаса. Шепчу или кричу — сама не понимаю. Не слышу голоса своего, слов. Чувствую их только. Оно, каждое, дикой агонией в груди отдаются.
— Пожалуйста, не трогай, Артем. Богом заклинаю. Всем святым, не тронь их. Умоляю. Хочешь на колени стану, в ногах у тебя валяться буду? Не езди туда. Оставь их. Пожалууйстаааа.
Руками обхватила, а меня бить крупной дрожью начинает. С такой силой, что я челюсти сжимаю до хруста. Впервые прикоснулась ко мне сама… Сердце ее мне в спину бешено колотится. Раньше я б за это сдохнуть мог, а сейчас только осознание нервы полосует. Опять ради них… Ради своих. Ни разу не ради меня.
