Красотки из Бель-Эйр - Стоун Кэтрин (версия книг txt) 📗
Глава 20
– Эллисон, это Питер.
Эллисон ждала звонка Питера с того самого момента, как проснулась в шесть утра от шума проливного дождя, хлеставшего в окно ее спальни. За прошедшие три часа ливень не уменьшился, несмотря на сердитые взгляды, которые она бросала в свинцовое небо, и несмотря на то что она выгладила – выгладила! – джинсы и потратила несколько часов, выбирая наряд. Нудному дождю, как видно, было совершенно наплевать.
– Дождь, – с мягким вздохом проговорила Эллисон.
– Дождь.
Эллисон, затаив дыхание, ждала в наступившем молчании.
– Не хотите позавтракать вместе? – спросил Питер.
– Хочу.
– Полагаю, воскресный завтрак в Охотничьем клубе Бель-Эйр считается хорошим.
– Он считается самым лучшим в Южной Калифорнии.
– Я заеду за вами в десять?
– Конечно. – «Нет, подожди. Мне нужно время продумать наряд для завтрака!»
Одежда Эллисон не имела значения, как и то, что воскресный завтрак в Охотничьем клубе Бель-Эйр был лучшим в Южной Калифорнии. Из этого серого, дождливого утра и дня Питер запомнил только ее глаза и улыбку, и мягкий голос, и веселый смех.
То же самое помнила о Питере и Эллисон, исключая веселый смех, который принадлежал ей, – старый друг, которого она потеряла после несчастного случая. Благодаря Питеру Эллисон вновь обрела свой чудесный смех и чувства, его сопровождающие, солнечные ощущения бьющей через край, безграничной, ничем не омрачаемой радости.
Благодаря Питеру Эллисон обнаружила кое-что еще, что-то глубоко внутри себя, о чем она даже и не подозревала.
Эллисон чувствовала приятную теплоту, легкую, успокаивающую теплоту, которая возникала и в присутствии Дэна и Роджера. Но только благодаря Питеру, благодаря его выразительным темным глазам и низкому обольщающему голосу Эллисон нашла источник этой теплоты внутри себя, источник огня, волшебное место, которое пульсировало от горячих, мощных ощущений.
Питер тоже сгорал в этом волшебном огне. Но для него эти мощные, возбуждающие ощущения не были новыми, потому что он уже любил однажды. И тем не менее Питер был поражен, видя искрящиеся глаза Эллисон и чувствуя, как все его существо откликается радостью и желанием.
Это невозможно! Питер знал – твердо, наверняка и без горечи, – что никогда не полюбит снова. Но зеленые глаза, мягкий голос и веселый смех каким-то удивительным и чудесным образом пробили брешь в крепости его воспоминаний, прошли сквозь оболочку боли, окутывавшую его сердце.
О чем говорили Питер и Эллисон, когда пили прекрасное шампанское, а потом горячий шоколад, когда завтрак закончился и в клубе по традиции подавался воскресный чай? Ни о чем и обо всем… О бесконечных каплях дождя, которые разбивались о стекло… и о других вещах, важных вещах.
– Как с вами трудно говорить! – Слова Эллисон очень встревожили бы Питера, если бы не были произнесены со смехом в глазах, улыбающимися губами, мелодичным голосом.
– Трудно, Эллисон? – «А с тобой так легко говорить».
– Из-за того, что вы говорите, как пишете. Понимаете? А я даже не в состоянии изъясняться целыми предложениями, не говоря уж о том, чтобы ясно выражать свои мысли!
– Откуда вы знаете, как я пишу, Эллисон? Уинтер показывала вам сценарий «Любви»?
– Нет. Я прочитала сборник ваших пьес, выпущенный в прошлом году.
– О! – Питеру хотелось узнать мнение Эллисон о своих пьесах, но сначала надо было убедить ее, что говорить с ним совсем не трудно. Он предложил: – А почему бы нам не вспомнить те бессвязные слова, с которыми я обращался к вам, начиная с нашей встречи в августе прошлого года? Идет?
– Идет.
Эллисон с изумлением слушала, как Питер повторяет их разговоры – в августе в «Элегансе», декабрьским утром на Виндзорской тропе, в клубе в сочельник, в «Элегансе» в День святого Валентина. Питер помнил каждое слово, каждую сцену, в точности как она!
– Вы помните.
– Да, помню, – тихо ответил Питер. И это тоже было знаменательно и удивительно. После смерти Сары Питер не помнил никаких других бесед. Кроме угрозы Роба, высказанной в декабре. Мимолетно нахмурившись, Питер отбросил это воспоминание и улыбнулся Эллисон: – А вы помните?
– Да. – Эллисон наклонила голову. – Я подумала, что сравнение, будто вы живете в картине французского импрессиониста, было очень умным.
– Нет, – с улыбкой возразил Питер. – Но даже если это было блестящее сравнение, каковым оно не является, оно родилось само собой. Возможно, я пишу выразительные диалоги, Эллисон, но сам так не говорю. Хотя замечание о французских импрессионистах было искренним, и это самое главное, не так ли?
– Думаю, да. – Эллисон улыбнулась.
– Хорошо. Ну а теперь, Эллисон Фитцджеральд, честно скажите мне, что вы думаете о моих пьесах.
– Ладно, – тихо ответила Эллисон. – Ваши пьесы показались мне печальными… и сложными… одинокими… чудесными.
Печальными, сложными, одинокими, чудесными. Все это относится и к тебе, печальный, сложный, одинокий, чудесный Питер Дэлтон.
Питер и Эллисон так и не покинули своего столика у окна ради обильного буфета. Шампанское им подали в хрустальных фужерах, потом горячий шоколад в тонких фарфоровых чашках, а в четыре часа официант в красной куртке поставил перед ними на стол блюдо горячих ячменных лепешек с малиновым джемом.
– Уже четыре? – Питер посмотрел на свои часы. – А мне показалось, что мы здесь совсем недолго. – Но какое чудесное недолго. Питер не хотел, чтобы это заканчивалось, но… – Я… мы с Оладьей… ужинаем у Стива в шесть.
– Вместе с Оладьей?
– Да. Девятилетняя дочь Стива Бекки и Оладья подружились. Каждый день после школы Бекки заходит, чтобы покормить Оладью и поиграть с ней. Я начинаю подумывать, что Оладья родом из Калифорнии. Она, кажется, всю жизнь так бы и нежилась под местным солнцем, предпочтительно на кухне на вашей подушке, а еще она обожает носиться по пляжу.
– А она научилась ловить на лету пластиковые диски?
– Бекки пытается ее научить, но в Оладье еще осталось чуточку от Нью-Йорка, чуточку внешнего налета.
Эллисон заметила удивительную ласку в голосе Питера, когда он говорил об Оладье. Ласку и обожание, обожание, какое испытывают к хорошим друзьям, вместе с тобой прошедшим огни и воды.
– Давно у вас Оладья?
– Со щенячьего возраста. – Темные глаза Питера на мгновение стали еще темнее, когда он сосчитал годы, вернувшись к двадцать первому дню рождения Сары, за год до ее смерти. – Пять лет. – Мгновение помолчав, Питер добавил: – Оладья – хорошая собака.
Питер и Эллисон еще поговорили об Оладье, о щенке, которого в детстве любила Эллисон, и чудесным образом минул еще один час. Наконец Питер неохотно прошептал, что отвезет ее домой.
Питер не осознавал всей глубины своего одиночества! Он не позволял себе осознать это. Питер сделал так, чтобы его жизнь стала безумно насыщенной. Когда он позволял своим мыслям вернуться в прошлое – а делал это, потому что не хотел забыть Сару, – воспоминания Питера были полны Сарой и их любовью, а не его горем из-за невосполнимой утраты.
Питер жил дисциплинированной, творческой жизнью и воспоминаниями.
Одинокой жизнью.
Когда он возвращался, отвезя Эллисон, огромный груз его одиночества навалился на него, потряс. Как будто он снова потерял Сару.
Питер ехал прочь от Эллисон, и это было актом дисциплины. На самом деле он до отчаяния хотел повернуть назад и попросить ее навеки остаться с ним.
Эллисон даже не подозревала об одиночестве, пока Питер не уехал. И только тогда одиночество появилось, сильное новое ощущение, смешавшееся с другими сильными новыми ощущениями этого дня. Эллисон заскучала по Питеру, почувствовала пустоту.
Питер ничего не сказал о новой встрече, когда уехал, уже опаздывая, за Оладьей, а потом на ужин к Стиву. Но ведь они увидятся снова?
Эллисон бродила по квартире – одинокая, взволнованная, не находя себе места, – пока ее хождение не вызвало острую боль в бедре. Эллисон даже не объяснила Питеру, почему хромает! Объяснит в следующий раз…
