Отвергнутый дар - Боумен Салли (версия книг txt) 📗
Синклер познакомился в Калифорнии с некоторыми молодыми продюсерами, и они произвели на него впечатление. Прошло немало времени, прежде чем он сообразил, что они очень от него отличаются; к тому же все они были евреями. Однажды ночью, здорово напившись и утратив осторожность, Льюис признался актрисе в своей мечте. Та со смеху чуть из кровати не выпала.
И Синклер вынужден был признать, что она права. Вскоре ему надоели и актриса, и Голливуд, и его фантазии. Он купил билет обратно на Восточное побережье. Билет уже лежал в заднем кармане его джинсов (Льюис быстро перенял калифорнийский стиль одежды), когда хозяйка объявила, что вечером они идут в гости отметить его последний день в Калифорнии. Синклер пожал плечами и согласился.
Вечеринка была в одном загородном доме, на самом берегу океана. Тогда-то и началась для Льюиса настоящая жизнь, потому что той ночью он познакомился с Тэдом.
Актриса небрежно махнула рукой в сторону коротышки, назвала его «Тэдом» и упорхнула к какому-то типу, который якобы имел связи на студии «Метро Голдвин Майер».
В толкучке Льюис не сумел сразу улизнуть от нового знакомого и узнал, что «Тэда» зовут Таддеусом Ангелини, что он италоамериканец во втором поколении, родившийся и выросший в Лос-Анджелесе. Сообщив эти краткие сведения, Тэд замолчал. Льюису стало неудобно. У него еще не окончательно выветрилось бостонское воспитание, он не успел научиться голливудскому искусству обдавать холодом всякого, кто не имеет репутации, влияния, денег или шансов на успех. Когда темы для бесед иссякли, а толстяк по-прежнему помалкивал, Льюис, не зная, о чем еще с ним поговорить, спросил:
– Чем вы занимаетесь?
Коротышка похлопал ресницами за темными очками и ответил:
– Делаю кино.
Наивный Льюис взглянул на собеседника с несколько большим интересом. В Голливуде он встретил множество людей, носившихся с проектами фильмов, но ни одного, кто бы уже успел что-нибудь снять.
– Может, быть, я видел ваши картины?
– Вряд ли. Я их еще не снял, – хихикнул Тэд. На смех этот нервный, скрипучий звук никак похож не был.
Льюис слегка отшатнулся и подумал: «Мне, как всегда, везет. Это псих».
– Мои картины у меня в голове. Пока.
Тэд снова захихикал, и Льюис окончательно уверился, что его собеседник либо чокнутый, либо пьяный, либо накурившийся травки – а то и все вместе. Потом он заметил, что толстяк не курит и пьет только чай. Тут Тэд вдруг улыбнулся ему обворожительной улыбкой, которую портили только желтые неровные зубы.
– Ты катись себе, если хочешь, – снисходительно сказал он. – Я привык и не обижусь.
Он произнес эти слова безо всякого вызова, но Льюис воспринял их именно так. Ему нравилось поступать наперекор тому, о чем его просят, а потому, отхлебнув еще дешевого калифорнийского вина, он отодвинул локтем парочку оживленно вопящих педерастов и уселся на пол, рядом с толстяком. Тот равнодушно посмотрел на него и бросил:
– Ну, как хочешь. Тогда расскажи мне, чего ты ищешь в жизни.
К собственному изумлению, Льюис именно так и поступил.
Они говорили целый час, вернее, говорил почти один Льюис. Потом они отправились в город, где у толстяка была квартира на четвертом этаже без лифта, и продолжили беседу. На рассвете Синклер уснул на полу, утром опохмелился, и они снова говорили. Вечером сходили в один кинотеатр возле кампуса Калифорнийского университета на фильм Бергмана «Седьмая печать». Льюис видел отрывки из него еще в Гарварде, а толстяк смотрел картину в тридцать пятый раз. Когда они вернулись к Тэду, говорить начал он. Четыре часа подряд он не закрывал рта. Рассказывал про этот и все остальные фильмы Бергмана.
Льюис понимал процентов пятьдесят, но зато эти пятьдесят процентов казались ему чем-то абсолютно гениальным. Он открывал для себя сокровенные глубины, связь кино с жизнью. Тэд объяснял ему, как совместить несколько пластов смысла, как слепить из них связную историю. Льюис слушал и чувствовал, что в искусстве есть резон и что в жизни он тоже есть.
Деталей разговора Льюис не запомнил, но впечатление от общения с Тэдом еще усилилось. Более того – Синклер буквально влюбился в своего нового знакомого. Они стали друзьями. Да, наверное, это следовало назвать дружбой, хотя отношения их были довольно специфическими.
Первые два месяца они почти не расставались. Питались всякой дрянью, спал Льюис по-прежнему на полу. Днями друзья по большей части просиживали в кино, а по ночам обсуждали увиденное. Тихое помешательство Тэда на кинематографе Льюису нравилось. В первый раз в жизни никто на него не давил. Тэду ничего не было от него нужно: хочешь сопровождать его в кино – иди, не хочешь – твое дело. Толстяка совершенно не интересовала биография Льюиса, он никогда не задавал вопросов, но, если Синклеру хотелось выговориться, Тэд выслушивал его, похожий на пузатенького, умудренного жизнью отца-исповедника. Приговоров он не выносил, виновных не искал. Льюису казалось, что моральные категории Тэда вообще не занимают. Основные принципы кодекса бостонских браминов – долг, честь, правдивость – для него не существовали. Разве что в кино.
Сидя на корточках и тыкая вилкой в тарелку с едой из дешевой китайской лавки, Льюис пил вино из бутылки и чувствовал себя свободным человеком. Это было великолепное чувство. Когда бутылка опустела, ощущение свободы еще более усилилось. Проблема Синклеров-старших в том, что они старые, заявил Льюис. И его гарвардские соученики тоже старые, такими и родились на свет. Они, как и родители-, принадлежат к прошлому, к серому послевоенному эйзенхауэровскому миру. Иное дело он с Тэдом. Им наплевать на условности и кодексы чести. Им вообще ни к чему та дребедень, которой дорожит семейство Синклер, – дома, машины, ученые степени и главное (это слово Льюис выкрикнул) – деньги. Закончив свою бурную речь, Синклер несколько ослаб. Тэд покивал головой, потом заговорил:
– Все это так, Льюис, но деньжата нам как раз пригодятся.
– Зачем? Ну их! – воскликнул Льюис, забыв о дедушкином фонде, и подбросил вверх пустую тарелку.
– Затем, чтобы сделать картины. Льюис моментально протрезвел.
– Мы, вдвоем? – уставился он на Тэда.
– Конечно. Ты и я. Мы будем снимать вместе. – Тэд зевнул и поднялся. – Давай спать, а?
– О'кей, – послушно кивнул Льюис.
Как обычно, он устроился на полу, но долго не мог уснуть, глядя в потолок. Ему казалось, что он преобразился, стал другим человеком. Тэд захотел делать с ним кино! И сказал это как нечто само собой разумеюшееся. Льюис был одновременно и подавлен, и польщен, и преисполнен надежд. Наутро, несмотря на похмелье, ощущения его не изменились.
Каких-то пара слов, подкрепленных зевком, и Тэд подарил ему профессию. Прежде никто, кроме разве его тренера по футболу, не выказывал Льюису такой спокойной уверенности в его силах. Синклер снова почувствован себя как на футбольном поле, когда ему сделали отличный пас, он увернулся от защитников и бежит впереди всех, твердо зная, что его уже не остановить.
Мысли стали пугаться. Вопли телевизионного комментатора становились все пронзительней, но Льюису неудержимо захотелось спать, и он уронил голову на руки.
Полчаса спустя он все еще спал и не видел, как мимо бара прошел отпущенный после съемки оператор Виктор, насвистывая и предвкушая веселый вечер.
Тем временем Тэд зарядил пленку, со странным выражением отвернулся от Элен и запер дверь.
– Ты поняла? – улыбнулся он. – Я отпустил Виктора, потому что он мешал. Теперь пойдет лучше. У тебя получится.
Элен неуверенно смотрела на него. Они бились над этим кадром уже несколько часов, но все впустую. Тэду нужен был какой-то особый взгляд, который у нее никак не выходил.
Весь день Элен не могла понять, что происходит. Когда же Тэд запер дверь и улыбнулся ей, она вдруг поняла, в чем дело. Она больше не чувствовала себя в безопасности, ей стало страшно.
– Что ты делаешь? – повысила она голос.
