Вести приходят издалека - Ярославская Татьяна Владимировна (бесплатные полные книги txt) 📗
За что его били? Он совершенно этого не помнил. Нечего и помнить было, он даже понять не успел. Помнил, как очнулся в машине, а потом опять ничего не помнил.
Надо было плакать, когда били, а теперь-то что? Перед кем? Нет же никого. Почему же он вот только что плакал? Потому что решил, что сейчас это уместно.
Всю свою жизнь он живет так, ну, нечестно, что ли. Плачет не потому, что ему больно или обидно, а потому, что ему кажется, что в данный момент надо заплакать. Если кто-то рассказывает анекдот, он смеется. Не потому, что смешно, а потому, что не хочется огорчать рассказчика. Ему дарят подарок к празднику, он радуется, не просто радуется, а выражает бурный восторг. Не потому, что всегда рад подарку, а для того, чтобы доставить удовольствие дарителю. Он всегда очень боится кого-то обидеть, расстроить, быть кому-то в тягость. Почему? Вот! Вот опять он себе врет. Что он себя спрашивает? Ответ же лежит на поверхности. Все это потому, что он приблудыш. Родные, те, кто могли бы любить его просто так, ни за что, бросили его, предали. А те, кто подобрал его, вовсе не обязаны любить его просто и ни за что. Кузя не верил, что тетя Маша, Тимка, Тимкины дед и бабушка любят его, хотя всю свою жизнь убеждался в обратном. Наверное, его жалели, может, сочувствовали, но не любили. Значит, врали? Ладно, не врали, лукавили. И Кузя лукавил, выражая не те чувства, которые переживал, а те, которые считал уместными.
Получается, что на самом деле он совсем не такой, каким близкие его видят. И он сам виноват в этом. Он уже сам запутался и не знает, какой он. Может быть, он злой, черствый, наглый? Может, когда тетя Маша подарила ему на день рождения спортивный костюм, а он хотел велосипед, надо было швырнуть подарок в угол, затопать ногами… Ему ведь так хотелось! А он улыбался, восторгался, говорил, что синий — такой красивый! Тогда б уж хоть черный, еще бы голубой подарила! Почему же он тогда не затопал ногами? Потому что не хотел огорчать тетю Машу. Потому что он хотел, чтобы все видели, что он ее любит. Вот именно! Потому что он ее любит!
Так может, в жизни и не главное, чтоб тебя любили? Главное, чтоб ты любил. Может, для счастья этого достаточно? Разве он не счастлив от того, что любит тетю Машу, Тимку? У него есть, кого любить, это уже немало, это много, черт возьми!
Может, они потому его и не любят, что не знают, как сильно любит их он? Так надо сказать им! Он же никогда не говорил тете Маше, как он ее любит. Надо сказать, надо, чтобы она узнала. Если он будет сидеть здесь и рефлексировать, она так ни о чем и не узнает. Надо выбираться!
Когда вдали лязгнула и со скрипом открылась металлическая дверь, Кузя закрыл глаза и притворился, что сознание к нему так и не вернулось. Сквозь чуть приоткрытые веки здорового глаза почти в полной темноте он плохо видел вошедшего. Видел, что одет тот был во что-то длинное и серое, кажется, плащ. Или, может, халат. Здоровый, намного крупнее Кузи. Драться с таким еще Тимуру, пожалуй, под силу, а уж никак не ему.
Пришедший склонился над пленником, прислушался. Проверяет, не сдох ли, догадался Кузя и постарался дышать ровно. Интересно, поесть он ничего не принес?
Тюремщик ушел, Кузя слышал, как закрылась дверь, и проскрежетал ключ в замке. Мальчик стал приглядываться. Еще недавно такая бледная полоса света под потолком стала значительно ярче и позволяла разглядеть ходя бы очертания окружающих предметов.
Это был подвал. Какой-то теплоузел, весь в трубах и вентилях, с земляным полом и низким потолком. Свет проникал в него через узкое окошко, забранное решеткой.
На ближайшем вентиле болтался картонный ярлычок. Кузя потянулся, сколько мог, чтобы разглядеть надпись. «Левое крыло. Ст.2. Ответственный: Ершов». Надо запомнить. Когда он выйдет отсюда… А если не выйдет? В носу опять защипало, но он глубоко и прерывисто вздохнул, заставляя себя не плакать.
И в самом деле, зачем сейчас плакать? Только для того, чтоб себя пожалеть? Дудки! Вот выберется он, тогда его тетя Маша пожалеет. Обхватит, как в тот вечер, его голову и заплачет.
Он выберется!
Согнувшись, приподнявшись лишь настолько, насколько позволяли ему наручники, Кузя обследовал трубу, к которой этими наручниками он был пристегнут. Труба была довольно тонкая, в два пальца толщиной, нет, в два с половиной. Холодная, мокрая и шершавая, ржавая, наверное, видно-то плохо. Придерживая наручник, прикрепленный к трубе, чтобы он не брякал, Кузя стал двигаться влево, но вскоре наткнулся на стояк, к которому труба была, похоже, приварена. Он двинулся в обратную сторону и метра через три снова наткнулся на препятствие. На сей раз это был вентиль, и к нему труба крепилась через муфту, из-под которой торчали волокна льна. Лен был мокрый, труба подтекала.
Кузя попробовал голыми руками свернуть муфту, потом обхватил ее полой куртки: ничего не получалось, трубы держались друг за друга, как родные.
Он решил изо всех сил пинать трубу, чтобы она сломалась и отскочила в месте сочленения. Пинать было неудобно: пристегнутая рука не давала размахнуться ногами.
Кузя вспотел и устал до изнеможения, ему хотелось пить, и глаз, кажется, разболелся еще сильнее. Он перевернулся, одной ногой перешагнул через пристегнутую руку, повернулся спиной к трубе и уселся на нее передохнуть.
Труба жалобно клацнула и обвалилась вниз, увлекая за собой Кузю. Из обломившегося конца с шипением вырвалась холодная вода, заливая земляной пол. Кузя рассмеялся: труба обломилась вовсе не там, где он пинал ее, а в месте халтурной сварки. Мокрый и уже замерзающий, он стащил наручник с трубы, но не успел разогнуть спину, как дверь подвала распахнулась с таким грохотом, будто ее вышибли тараном.
Сейчас меня убьют, подумал Кузя, увидев ворвавшихся в его подвал здоровенных мужиков в черном. Где-то щелкнул выключатель, и свет из маленького окошечка под потолком обиженно потерялся в дрожащих лучах люминесцентных ламп.
Кузя резко выпрямился и с размаху врезался головой в какую-то толстую трубу. В трубе, а может, в голове загудело. В этот момент из-за спин мужиков с воем вырвалась могучая фигура Софьи Дьячевской, и упал Кузя уже в ее объятья.
76
В начале было Слово. И Слово было у Бога…
Вот именно, убого было это слово. Куцое какое-то, короткое. Наименьшая значимая часть языка. Ерунда, есть и меньше, любой филолог скажет.
Но это слово было в самом начале. И в конце — оно же. И все из него исходит и в нем же заканчивается. И человек из слов. Словами описано все в человеке, как и во всем мире. И тому, для чего нет названия, сразу дается имя, для неназванного сразу рождается слово.
И что человек без слов? Ничто. Впрочем, ничто — это тоже слово. Оно было всегда, оно было первично. Оно было до нас и будет после. Оно живет и меняет мир.
Это слово… А какое же это слово? Вот только помнила и — забыла. До тех пор помнила, пока не осмелилась назвать, а как только решилась, кто-то словно коснулся легонько ее губ и тем прикосновением стер и слово, и память…
И снова что-то мягкое и теплое коснулось ее губ. Что-то влажное. Она силилась открыть глаза, но веки были такие тяжелые! Каменные. Чуть-чуть, немыслимым усилием, но открыть глаза. В этом желании вдруг сосредоточилось все самое важное, самое необходимое. Если сможет она открыть глаза и увидеть свет, то с этим светом вернется к ней жизнь.
И она открыла глаза сквозь бессилие и боль. И безжалостный свет ярко полоснул по ее мозгу. Он влился в ее существо с пронзительностью расплавленного металла, со стремительностью электрического тока. Этот свет вернул Маше Рокотовой и дыхание, и сознание, и жизнь.
Она снова обрела способность видеть, но тут же пожалела об этом: картина, которая предстала перед ней, повергла ее в ужас. Над ней склонилась ужасная рожа. Пол-лица занимал огромный лиловый синяк, скрывавший совершенно заплывший глаз. Губы в растрескавшихся корках были жуткого зеленого цвета. Когда Маша приоткрыла глаза, эти губы разъехались в улыбке, обнажая обломки передних зубов.
