Ревнивая печаль - Берсенева Анна (книги .TXT) 📗
Глава 8
Но жизнь ее продолжалась, и надо было как-то начинать и как-то заканчивать каждый день.
Теперь Лера постоянно ловила себя на одной мысли: хорошо, если бы дни состояли из одних серединок. И ни утра не было бы в каждом из них, ни вечера.
Это мучительное чувство впервые появилось у нее в тот вечер, когда Митя вернулся с гастролей вскоре после дня ее рождения. Он не предупредил о своем возвращении, и Лера уже собиралась спать, когда услышала, как ключ поворачивается в замке.
Она сразу поняла, что это он – по тому, как быстро забилось сердце.
– Митя! – сказала она, выйдя в прихожую. – Почему же ты не позвонил? Я бы встретила, хотя бы машину прислала…
– Ничего, – сказал он. – Машин полно в Шереметьеве.
Он говорил это, стоя спиной к Лере: как раз вешал плащ в стенной шкаф. Но в его интонациях она сразу уловила что-то новое и пугающее… Он говорил спокойно.
– Как конкурс? – спросила Лера, и это прозвучало совсем уж нелепо: весь театр знал и о конкурсе, и о его Гран-при. – Поздравляю тебя, – добавила она, чтобы сгладить свой глупый вопрос.
– Спасибо.
Лера хотела его поцеловать, но не могла этого сделать. Митя не поцеловал ее, войдя, он до сих пор даже глаз на нее не поднял – и она не могла подойти к нему. Ей вдруг показалось, что он остановит ее каким-нибудь холодным, сдержанным жестом или вообще отвернется.
– Как дела у вас? – спросил Митя, проходя в комнату.
– У нас – это у кого? – спросила Лера, глядя ему в спину.
– У тебя, у Ленки, у Розы, – пожал он плечами. – В Ливнево.
Наконец они остановились лицом друг к другу в гостиной, под эскизом Коровина; отвернуться было уже невозможно. Митя поднял глаза на Леру, и тут же оба замолчали. Они не могли отвести друг от друга глаз и не могли произнести ни слова.
Свет тонул в уголках Митиных глаз, не освещая их темной глубины. Лера не могла понять, о чем он думает.
– Ты… устал? – спросила она, задыхаясь от подступающих слез.
Он молчал, глядя на нее этим непроницаемым и неотводимым взглядом, потом кивнул.
– Да. И ты, наверное, тоже. Извини, я не хотел тебя будить.
– Я не спала.
Это Лера снова произнесла уже ему в спину: Митя вышел из комнаты. Вода зашумела в ванной.
Она села на краешек дивана, ожидая, когда прекратится ровный шум воды, когда он снова войдет в комнату и скажет… Еще хоть что-нибудь скажет!
Шум прекратился. Лера услышала, как Митя прошел по коридору в кабинет.
Она не понимала, что с нею происходит. Такое чувство – не боль, но какое-то страшно отчетливое физическое ощущение – было у нее только раз в жизни: когда лет в пять она схватилась двумя руками за провода от чего-то электрического и долго не могла их отпустить, сжатая судорогой тока.
Лера не помнила, сколько просидела на краешке дивана в гостиной. Пока она шла по коридору, ей казалось, что она так и продолжает держаться за оголенные провода.
Она приоткрыла дверь кабинета, не зная, что увидит за дверью. Привычные предметы – стол, пюпитр, книжные полки – вдруг показались ей незнакомыми и пугающими.
Митя расстилал постель на нераздвинутом диване и замер, не оборачиваясь, когда она вошла, хотя дверь открылась бесшумно.
– Ты ложишься? – спросила Лера, остановившись на пороге.
Она уже не думала о том, что этот вопрос звучит еще более глупо, чем вопрос о конкурсе. Невозможно было отпустить провода…
Митя обернулся медленно, словно преодолевал невыносимое сопротивление.
– Лера… – сказал он; она почти не слышала его голоса из-за непроходящей судороги и не могла разобрать интонаций. – Я не жду, чтобы ты решила, и тебя об этом не прошу. Но ты же видишь… Ты делай как знаешь, а я не могу по-другому.
Лера не понимала, о чем он говорит, но знала, что эти слова должны были прозвучать рано или поздно. Еще с того дня знала, когда Митя шел рядом с Тамарой по аллее в серебряном зимнем парке.
Постель белела на нераздвинутом диване, и было что-то мучительное, больничное в ее белизне.
Лера прикрыла за собой дверь и вернулась в спальню.
«Может быть, уйти сейчас? – лихорадочно вертелось в ее голове. – Зачем ждать до завтра, что теперь может измениться?»
Наверное, она и ушла бы немедленно – перешла бы через двор прямо в махровом халате, в котором вышла из ванной за пять минут до Митиного приезда. Не могла она раздумывать в эти минуты, взвешивать «за» и «против».
Но что-то случилось с нею – сразу же, как только она закрыла дверь кабинета. Словно кто-то отключил невидимый рубильник, и ток наконец иссяк.
В звенящей, пронзительной тишине – в тишине своей оставленности – Лера почувствовала, как судорога сменяется в ней усталостью.
«Вот и все… – подумала она медленно и до странности равнодушно. – Вот и все, иначе и быть не могло».
На следующий день она могла подумать об этом спокойнее. Лера сама удивлялась своему спокойствию – впрочем, не спокойствию даже, а той непонятной усталости, которую впервые почувствовала вчерашним вечером.
Она ехала в Шереметьево по шоссе, знакомому до последнего рекламного плаката, до последнего дерева на обочине, и привычность изъезженной дороги не мешала ей думать в такт мельканию встречных машин.
«Иначе быть не могло, – думала Лера, машинально нажимая то на тормоз, то на газ и переключая передачи. – Я – обыкновенная женщина, самая обыкновенная. Права была Ирка. У меня не получилось, я не смогла… Мне дается только то, что можно объяснить словами. А Митю словами не объяснишь… Была детская дружба, вдруг вспыхнула любовь, и я думала, этого достаточно, чтобы быть с ним. А этого мало – этой иллюзии. Он же сам говорил, что не хочет питать во мне иллюзий…»
Лера ехала встречать греческого сардинного короля – того самого, о котором говорил ей Алексиадис. От этого человека зависела судьба Ливневской Оперы в ближайшем будущем, и Лере надо было полностью сосредоточиться на разговоре с ним, несмотря на то что мысли ее были далеки от предстоящей встречи.
Конечно, она могла приехать с шофером, а не сидеть сама за рулем. Но Лере так не хотелось слушать сейчас веселый Пашин голос, отвечать на его неизбежные вопросы – а отвечать пришлось бы, не обижать же разговорчивого парня, – что она пренебрегла условностями.
И думала сейчас даже не о том, как встретит господина Паратино, как улыбнется ему и что скажет. А только о том, что надо будет представить его Мите – войти в кабинет со стеклянной стеной-фонарем, встретить его взгляд… Или – не встретить.
– Госпожа Вологдина, – сказал Юра Паратино, едва успев поздороваться, – возможно, вы читали произведения писателя Куприна?
По тому, как заблестели при этом его живые черные глаза, похоже было, что только этот вопрос всю дорогу волновал сардинного короля с уменьшительным русским именем.
– Возможно, – кивнула Лера. – Возможно, я читала у писателя Куприна именно то, что вас интересует, господин Паратино. «Листригоны», не так ли?
Они говорили по-английски, но в интонациях Паратино Лера вдруг почувствовала яркие крымские отзвуки.
– Так! – воскликнул он. – О, Александр говорил мне, что вы сразу догадаетесь! Как вы думаете, госпожа Вологдина, мне удастся попасть в Балаклаву или из-за дурацких военных тайн родина моих предков теперь закрыта для меня навсегда?
Встреться она прежде с этим потомком балаклавских листригонов, Лера рассмеялась бы от радости. Даже сейчас она улыбнулась, глядя в его любопытные глаза.
«Что ж, это для нас хорошо, – подумала она, идя рядом с Юрой к машине. – Пусть поддерживает культуру на исторической родине. А для меня? Для меня что теперь хорошо?»
Для нее теперь – ничего, это Лера окончательно поняла очень скоро. То есть для нее просто стерлась граница между плохим и хорошим. Все затянула какая-то серая мгла – то ли безразличия, то ли усталости; она не понимала и не стремилась понять.
