Время расставания - Ревэй Тереза (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно .txt) 📗
Камилла вся извелась. После полудня она не могла усидеть на месте. Через открытое окно в комнату лились потоки июльского солнца. И ни единого дуновения ветерка!
Девушка закончила пересчитывать катушки ниток, занесла цифру в журнал и с сухим хлопком закрыла его. У нее в голове стоял беспрерывный звон. Камилла провела рукой по влажному лбу. Весь день она была вынуждена составлять скучные реестры: сначала пересчитывала иглы для оверлоков и швейных машин, затем перешла к рулонам перкалина — гладкой разноцветной подкладочной ткани из хлопка или шелка, которую пришивают к меху мелкими аккуратными стежками — так, чтобы изделие не деформировалось. После подкладочного материала с фирменным знаком Дома наступила очередь рулонов отделочной тесьмы, которая использовалась для обработки рукавов, манжет и воротников. Кто бы мог подумать, что в этом здании столько шкафов и ящиков! Камилла предпочла бы помогать Даниелю Ворму и его служащим проводить учет на складе пушнины, но управляющий мастерской, к великому разочарованию девушки, велел ей заняться фурнитурой.
Тогда Камилла решила украсть полчаса рабочего времени. Если об этом узнают, отец будет крайне недоволен. Ну и пусть! Взяв ее ученицей в фирму, Андре сразу же предупредил Камиллу, что ждет от нее лишь усердия и серьезных успехов. Никаких поблажек для дочери хозяина! Камилла с уважением отнеслась к этому решению отца, но ведь на то они и правила, чтобы их время от времени нарушать? Особенно тяжело стало с тех пор, как летние дни удлинились — немцы передвинули на час время во Франции, чтобы и здесь жить по берлинскому времени. И такие длинные дни побуждали скорее к прогулкам, чем к работе.
Ополоснув лицо прохладной водой, Камилла спустилась по потайной лестнице на первый этаж. В просторном холле немецкий офицер в черных сапогах, с фуражкой в руке беседовал с мадам Женевьевой, старшей продавщицей магазина, которая, водрузив на нос очки, искривила губы так, как будто только что съела целый лимон.
После того как войска оккупантов триумфально вошли в столицу, военные набросились на магазины: шелковые чулки, белье, платья, духи, драгоценности, обувь, меха… Они находили французские товары восхитительными и достойными их невест и жен, оставшихся на другом берегу Рейна. Продажи Дома Фонтеруа резко возросли, но Андре не выказывал никакого удовлетворения по этому поводу. «С этой их маркой, самым беззастенчивым образом приравненной к двадцати франкам, это — грабеж и мошенничество!» — бушевал Фонтеруа. К тому же он был озабочен перебоями с поставкой пушнины.
Камилла нахмурила брови. Решительно, она никогда не смирится с этим. Поражение оставило горький привкус. Самое неприятное заключалось в том, что девушка отлично понимала разговоры солдат, которые думали, что то, о чем они говорят, остается для окружающих тайной. Когда они отпускали насмешливые или скабрезные замечания, Камилла до крови кусала губы, чтобы удержаться от резкого ответа.
Девушка проскользнула к входной двери, стараясь, чтобы ее не заметил офицер. Выйдя на улицу, она направилась к Мадлен. Камилла шла, не поднимая глаз, чтобы не видеть красных знамен с черной свастикой, которые уныло свисали с фронтона особняка, стоящего напротив Дома Фонтеруа. Они заполонили весь Париж и развевались даже на дворце Бурбонов и на Эйфелевой башне. Что уж говорить об учреждениях и отелях — куда бы ни был направлен взгляд, он всюду натыкался на знамена нацистов. Камилле казалось, что у нее украли родной город. Готические надписи на указателях, расставленных на перекрестках, заставляли девушку испытывать жгучий стыд. Как и у большей части парижан, ее взгляд стал блуждающим: он старался избегать вражеских штандартов, фигур солдат в серо-зеленых униформах. А эти вояки прогуливались по молчаливым площадям и длинным проспектам с фотоаппаратами через плечо, любуясь завоеванной столицей. Долгие месяцы обманчивого спокойствия, шестинедельный блицкриг — и вот город пал к ногам захватчиков, как перезревший плод.
Что касается матери, то для нее была невыносима сама мысль увидеть парад немцев-победителей на Елисейских полях. Валентина осталась в городе после объявления войны, она была убеждена, что французская армия сможет сдержать агрессоров, что храбрецы-поляки, несмотря на то что проявили себя героями, просто не были способны оказать достойное сопротивление захватчикам. Увы, через несколько месяцев, узнав об оккупации Нидерландов, Бельгии и Люксембурга, Валентина признала очевидное: ничто не способно остановить разрушительную военную машину вермахта.
В середине мая Валентина приняла решение уехать в Монвалон. «Я хочу, чтобы ты поехала со мной», — сообщила она Камилле, пакуя чемоданы. «Я не могу бросить здесь папу одного, — заявила дочь. — Он никогда в этом не признается, но он нуждается в одной из нас, и раз ты уезжаешь…» Девушка не закончила фразу. Валентина распрямилась, смахнула со лба непослушную прядь волос: «Ты намекаешь на то, что я оставляю твоего отца одного, но я прежде всего должна побеспокоиться о Максансе. Он — ребенок. И мы должны обеспечить его безопасность». «Ну вот и отлично, так как я уже не ребенок, я останусь с папой», — сказала Камилла. Мать как-то странно посмотрела на дочь. «Порой я задаюсь вопросом: а ты когда-нибудь была ребенком?» — прошептала она, прежде чем застегнуть последний чемодан.
По прибытии в Монвалон Валентина сумела дозвониться в Париж. Камилла, которая уже третий день ожидала хоть каких-нибудь вестей от матери, кинулась к телефону.
Но она едва узнала маму. Хриплым, срывающимся голосом Валентина рассказала об ужасной поездке, о переполненных дорогах, по которым текла нескончаемая река ревущих легковых автомобилей и грузовичков. Их кузова были забиты всевозможным скарбом, поверх которого сидели женщины с младенцами; там же громоздились матрасы, кастрюли, потрясенные старики, кожаные чемоданы, перетянутые ремнями, клетки с курами, велосипеды и шляпные коробки. На дорогах царил неописуемый хаос, трагический и патетический одновременно.
Затем, все еще дрожа от страха, мама описала атаки «Штук» [42], которые пикировали с пронзительным воем на плотные колонны беженцев и расстреливали несчастных людей, вынужденных покинуть родные места. «Я видела одного старика, совсем седого, он выскочил на середину шоссе и пытался стрелять по кабинам пилотов из старенького карабина». Что это было — рыдание? Камилла все сильнее прижимала трубку к уху. «Но с тобой все в порядке, мама?» Еще никогда ее невозмутимая мать не была столь потрясенной и растерянной, и девушку это ранило в самое сердце. «Я прошу тебя быть крайне осторожной, ты меня слышишь, дорогая? Я не думала, что это будет так ужасно». Камилла закрыла глаза, во рту у нее пересохло, она уловила в голосе встревоженной матери неожиданную всепоглощающую нежность.
Теперь, когда их разъединила демаркационная линия, у Камиллы создалось впечатление, что тот невидимый барьер, что всегда разделял мать и дочь, внезапно материализовался и стал непреодолимой преградой. Больше они не могли общаться. Письма и телеграммы были под запретом, телефонная линия не работала. Чтобы увидеться с матерью, Камилла должна была отправиться на улицу Колизе и получить Ausweis [43] от немецких служб. А эти разрешения давали крайне неохотно и лишь в том случае, если причину власти считали действительно серьезной. Но то, что казалось по-настоящему серьезным французам, для немцев не имело никакого значения. Так что сложностей хватало.
Теперь, когда она больше не могла присоединиться к Валентине, Камилла обнаружила, что ей просто необходимо было о многом поведать матери. Вечерами она брала старые школьные тетради Максанса и с обескураживающей непринужденностью писала длинные письма маме. Не имея возможности отослать эти письма, девушка аккуратно складывала их в ящик, и ее мать, ставшая недоступной по вине оккупантов, сделалась для нее очень близким человеком.
