Все возможно - Боумен Салли (книги бесплатно без онлайн .TXT) 📗
Когда дома они остались наедине, Элен спросила:
— Он правда дрянной, Эдуард? Ты действительно так считаешь?
Эдуард ответил не сразу. Он стоял, чуть отвернув от нее лицо, и глядел на окна своего кабинета, за которыми был сад, а за садом — город. Теперь, когда гнев, кипевший в нем, пока он смотрел фильм, поостыл, он почувствовал себя очень усталым, и усталость эта была связана с тем, что он так и не рассказал ей про «Сферу». Странно, подумал он, как ложь подкашивает силы, и тут же решил, что признается Элен сегодня же. Но не сейчас, а попозже, когда она успокоится. Он повернулся к ней.
— Нет, — сказал он негромко. — В фильме присутствуют все недостатки, свойственные его работам, и нетрудно оценить его объективно. Но он не дрянь, он по-настоящему хорош.
— Я рада, что ты это почувствовал, — очень просто сказала Элен. — Я не жалею о том, что ты сказал Тэду. Так ему и надо. Но я рада, что на самом деле ты так не считаешь.
— Любовь моя, почему?
— Потому что он хорош. Зачем притворяться перед собой, что это не так? Тэд — художник, я всегда это знала. И использует людей так, как использует, потому что он художник. Их жизни для него пустой звук, просто материал для его творчества. Счастье, страдание, любовь, ненависть — для Тэда они не составляют разницы. Они ему интересны. Он их наблюдает. Внимательно высматривает все мелочи, в которых они проявляются, а потом использует их. И мои, и кого угодно еще. Причастности он не испытывает, а сострадания и подавно. — Она вздохнула. — Я уверена, если ему сказать это, он станет в тупик. Не поймет, о чем ты говоришь. А если что-то и ответит, хотя это маловероятно, то просто заявит, что все художники таковы. И должны быть только такими. Абсолютно непричастными. И аморальными.
Эдуард молча смотрел на нее. Она слегка хмурилась и говорила негромко, без эмоций, словно ей было необходимо разобраться в этом для себя. Она отвела глаза, потом снова посмотрела на него. Ее руки словно вспорхнули, речь убыстрилась.
— Один раз я попыталась объяснить ему это. Что для меня есть вещи важнее моей работы. Просто жить. Самые простые повседневные вещи. Например, быть сейчас здесь с тобой или с Кэт. Простые вещи. Основа жизни… Но он, естественно, не способен понять. Они преходящи, а потому не имеют для него важности. Просто кадры, которые он может использовать. Или изъять при монтаже. А вот его фильмы останутся навсегда. Во веки веков. Еще долго после его смерти или моей. — Она помолчала. — Это он однажды сказал мне.
— Элен… — Эдуарда растрогала ее внезапная грусть. Он наклонился к ней.
— Он взял кусок моей жизни. — Элен подняла к нему лицо. — Кусок, который я ненавидела, которого долго стыдилась, хотя в некоторых отношениях и гордилась им. Все, что было неясно, спутано, он взял, и придал всему фильму, и вложил в него смысл. Ввел в свой фильм. Претворил в искусство… — Она опять помолчала, и ее голос стал тверже. — Я мучилась… пока смотрела…
— А теперь?
— Теперь нет. Странно, правда? Внезапно я перестала мучиться. Потому что теперь я вижу, что все было не таким. Он укрупнил, но и измельчил. Одновременно. Понимаешь?
— Да, понимаю.
Эдуард обнял ее и прижал к сердцу. Они тихо стояли обнявшись, и Эдуард почувствовал, как после тревог этого дня к нему возвращаются мир и спокойствие. Внутренний разлад исчез. Он подумал: «Я скажу ей сейчас», — и уже открыл рот, но Элен вдруг, словно с испугом, отошла от него.
— Если бы только он не убил дочь, Эдуард! — тревожно сказала она. — Если бы он этого не сделал! В его фильмах есть что-то такое… Иногда они предвосхищают будущее. Так уже было, теперь я вижу. Мой брак с Льюисом, все, что пошло не так, — он и это вложил в свои фильмы. Оно гам — в «Дополнительном времени», в «Короткой стрижке». А сценарии он писал до того, как это происходило на самом деле. Словно он видит то, что предстоит…
— Любимая, опомнись! Он строил сюжет, и только. Не надо думать…
— Эдуард, мне так страшно за Кэт! — Элен шагнула к нему. — Сегодняшняя ссора. И многое другое — просто мелочи, но я задумалась над ними сегодня. И хотела рассказать тебе о них.
Эдуард сел и привлек ее к себе.
— Ну, так расскажи, — сказал он нежно.
И Элен начала рассказывать. Эдуард слушал, отвечал, и разговор получился долгий. Но, ведя его, Эдуард испытывал легкое сожаление и отстраненность: не это он хотел обсудить, не это он собирался сказать.
Но переменить тему было нельзя. Душевное состояние Элен, внушал он себе, ложась спать, было важнее всего. Но он продолжал сердиться на себя: случай был упущен, редкий случай…
В монастырской школе была девочка, которую Кэт терпеть не могла. Звали ее Мари-Терез, и в школу она поступила позже Кэт, незадолго до рождения Александра, в 1970 году, когда Кэт исполнилось десять лет. В их школу принимали с разбором. Главным образом в ней учились дочери старинных французских семей, именитых и консервативных. Критерии отбора учениц носили социальный характер, но были определенные исключения. Некоторых принимали за хорошие способности, другие были дочерьми нуворишей, а еще каждый год принимали одну-двух девочек из милосердия, например, потому что их матери овдовели, и учились они бесплатно. Но Мари-Терез не подходила ни под одну из этих категорий, и с самого начала ее появление в школе было окружено некоторой тайной. О ее родителях было известно, что они набожны и довольно состоятельны, хотя по меркам школы считаться богатыми они не могли. Они не обладали ни влиянием, ни родственными связями. По слухам, ее отец имел какое-то отношение к торговле автомобильными шинами, и некоторые подружки Кэт иногда не без злорадства прохаживались по этому поводу. Они утверждали, что мать устроила ее в школу, заручившись помощью своих церковных покровителей.
У Мари-Терез были длинные белокурые волосы, которые она, как требовали правила, заплетала в две аккуратных косы. Физически она была для своего возраста очень развита и имела склонность к полнбте. У нее первой в классе Кэт появились заметные грудки, и это в сочетании с неизменно приятным выражением лица на какой-то срок обеспечивало ей определенный статус и симпатии. Самые заядлые снобки презирали ее с самого начала и не поддавались на ее чуть слащавые попытки втереться к ним в дружбу. Кэт сперва жалела ее и даже неловко сделала шаг-другой ей навстречу. Это оказалось ошибкой. Кэт сознавала, что неискренна — к Мари-Терез она испытывала инстинктивную антипатию. Но миновало несколько недель, прежде чем она поняла, что Мари-Терез платит ей не меньшей антипатией и что неуклюжие старания Кэт быть с ней дружелюбной усилили эту неприязнь почти до ненависти. Возможно, в стараниях этих ей почудилась презрительная снисходительность — она была самолюбива и обидчива; а возможно, она просто завидовала способностям Кэт или ее внешности. Но в чем бы ни заключалась причина, она ее возненавидела, а Кэт, когда ее попытки остались втуне, быстро их оставила — враждебность между ними была, во всяком случае, честной. Но Кэт еще не приходилось сталкиваться с такой ядовитой враждебностью, и мало-помалу она пришла к убеждению, что все неурядицы, внезапно начавшие омрачать ее жизнь, имеют один источник — Мари-Терез. «Я была счастливой, пока ее не было», — иногда думала Кэт. Появление Мари-Терез стало водоразделом в ее жизни.
Раньше Кэт чувствовала себя в школе прекрасно. Училась она с интересом, легко находила подруг, и монахини, хотя порой и пеняли ей укоризненно за импульсивность и недостаток стыдливости — например, за привычку засучивать юбку и засовывать ее в рейтузы, когда она прыгала через скакалку на школьном дворе, — всегда ее прощали. Порицая, они все-таки любили ее за открытый характер, дружелюбность и глубокую честность.
С появлением Мари-Терез все стало меняться. Она быстро подметила вспыльчивость Кэт и принялась хитро ее провоцировать. Так просто было довести гордую задаваку Катарину де Шавиньи до белого каления: наябедничать на ее подругу, спрятать ее учебники, пролить чернила на ее рисунок, высмеять ее фигуру — тонкую, с высокой, еле наметившейся грудью. Можно было хихикнуть и съязвить, что Кэт больше похожа не на девочку, а на мальчика. Еще можно было бросать камнями в голубей в монастырском дворе и саду — ведь, даже когда она промахивалась, что случалось чаще всего, Кэт яростно на нее набрасывалась, и ничего не стоило довести дело и до звонкой пощечины. А тогда поднимался шум, начиналось разбирательство, Кэт наказывали, и, что было лучше всего, эта дура упрямо молчала и никогда не жаловалась.
