Слабости сильной женщины - Берсенева Анна (читать полную версию книги TXT) 📗
– Слушай, – спросила как-то сварливая соседка, – а чего это муж к тебе не приходит? Ты незамужняя, что ли?
– Разошлась, – ответила Лера.
Конечно, она могла бы соврать, что муж в командировке – как, отводя глаза, соврала совсем юная девочка Зоя, лежащая на кровати у окна. Но зачем – чтобы пристойно выглядеть перед дурой-соседкой?
– А чего ж родила тогда? – удивилась та. – На аборт опоздала?
– Так надо было.
Лера не собиралась вдаваться в подробности. Да если вдуматься, это «так надо» и было единственным объяснением, которое она могла дать кому угодно, даже самой себе.
Она так полюбила ее, эту свою девочку, что оторваться от нее не могла, и думать больше не могла ни о чем и ни о ком. Она смотрела на нее как на совершенно неземное создание, она даже по имени не могла ее называть, хотя с именем все было понятно. И могла смотреть часами – особенно когда малышка спала и волшебное сияние, исходившее от нее, было еще заметнее.
Но сил у Леры не осталось совершенно.
Когда она думала не о девочке, а обо всей остальной жизни, ей становилось страшно. Ей не верилось, что жизнь за стенами больницы идет так же, как раньше, и она не могла представить в ней себя.
И надо же было, чтобы даже мамы не оказалось рядом в первый же день!.. В те полчаса, что прошли до приезда тети Киры, срочно вызванной по телефону, Лера сидела на диване в маминой комнате и смотрела в стенку безучастными глазами; к счастью, девочка спала.
Никто не говорил ей о послеродовой депрессии, но она сама чувствовала, как все переворачивается в ней, меняется. И невозможно было сказать, какие перемены более разительны: те, что чувствовала она в себе во время беременности, или эти, новые – когда ребенок отделился от нее и начал свою особую жизнь.
Все это не кончилось и потом, когда уже выписалась из больницы мама. И через неделю не кончилось, и через две. Лере все время хотелось плакать, она приходила в отчаяние от малейшей мелочи. Ей казалось, что не хватает молока, что девочка не наедается, что она плачет именно из-за этого, или что она заболела какой-то жуткой болезнью, которую и распознать-то нельзя.
Надежда Сергеевна впервые видела свою Лерочку в таком состоянии – и сама терялась. И они метались вдвоем по квартире, не зная, что делать – из-за какой-нибудь ерунды, с которой Лера прежде справилась бы играючи.
Лера чувствовала, как тревога носится в воздухе; она сама не могла бы объяснить, почему. Даже в осенних бульварах не было того спокойствия, которым они дышали в это время каждый год.
А теперь Лера шла по Петровскому бульвару к Чистым прудам, толкая перед собой коляску, или сидела на лавочке, а тревога шла впереди нее, обступала ее со всех сторон, не давая ни порадоваться, ни успокоиться.
Она даже не удивилась, когда начался октябрьский путч. Смотрела телевизор, пробегала глазами газеты, но ей трудно было включиться в это, трудно было понять состояние людей, готовых на все ради власти. И ее не покидало ощущение пародийности происходящего: как будто в кривом зеркале отразилось все, что было в том незабываемом августе…
– Лера, я надеюсь, ты никуда не пойдешь? – спросила Надежда Сергеевна, стараясь говорить построже.
– Я? – Лера обернулась от окна и невольно улыбнулась маминому тону. – Ну что ты, мама, куда я пойду?
Надежда Сергеевна облегченно вздохнула. Она не знала, чего ожидать сейчас от Лерочки – та стала такая нервная, дерганая! А вдруг ей придет в голову пойти куда-нибудь – в Останкино или, упаси бог, к Белому дому? А туда, говорят, поехали танки… И стрельба, весь вечер выстрелы слышны… Подумать только, в центре Москвы всю ночь стрельба!..
Лера стояла у любимого своего широкого подоконника и смотрела в пустой провал двора. Было совсем поздно; она только что покормила ребенка на ночь. Да уже и была ночь – первый час, наверное.
Двор был тих, пуст, и во всем их доме, окружавшем двор своими неколебимыми стенами, во всем городе было тихо, пусто и темно. Только выстрелы разрывали сырой ночной воздух, будоражили осеннюю тьму.
«Как в войну, – подумала Лера. – Даже окна еле светятся – почти светомаскировка».
И вдруг она увидела, как загорелся свет в окне напротив, через двор. Этого почти невозможно было заметить, но Лера так привыкла смотреть на свет в этом окне – все свое детство, всю юность! – что сразу увидела, как осветились изнутри неплотные зеленоватые шторы.
Сердце у нее занялось, и слезы тут же брызнули из глаз; она едва не вскрикнула.
– Мама! – обернулась она к Надежде Сергеевне. – Мама, я выйду на полчасика, хорошо?
– Куда это? – перепугалась та. – Господи, Лерочка, ты же сказала, что не пойдешь!
– Нет-нет, мама, не туда. Митя приехал, ты видишь?
– Митя? – обрадовалась Надежда Сергеевна, подходя к окну. – В самом деле – вроде окна светятся у них… Конечно, пойди, деточка. Только осторожно, никуда со двора, я тебя умоляю!
Лера сбежала вниз, на ходу попадая руками в рукава пальто, – и остановилась у подъезда: она увидела, что свет в окне погас, и не могла сдвинуться с места. А вдруг он только почудился ей, этот свет, сквозь тоску и тьму октябрьской ночи?
Она машинально прошла немного вперед – и тут же увидела, как Митя идет ей навстречу через двор. Он ее не видел, а она узнала его по огоньку сигареты в темноте. Это не мог быть никто другой – и это был он.
Лера побежала ему навстречу, а он все еще не видел ее – и они едва не столкнулись посреди двора.
– Митя… – сказала Лера, чувствуя, что сейчас расплачется. – Митя, куда ты идешь?
– Это ты куда идешь, подружка моя дорогая? – услышала она его голос; сигаретный огонек полетел, отброшенный, в сторону. – Кого-нибудь защищать?
Она знала, какое у него сейчас лицо и какой взгляд: усмешка и ожидание одновременно. И она больше не могла сдержать слезы – они хлынули из ее глаз потоком, и Лера уткнулась лбом в Митино плечо, вздрагивая и всхлипывая.
Он молчал, держал ее за плечи, но в его молчании, в его дыхании было больше, чем в любых словах: было то, что не могло уйти никогда, – лучшее, что было и в ней.
– Что же с тобой, скажи мне? – тихо произнес Митя, когда ее рыдания немного утихли и она подняла на него глаза. – Может, к тебе пойдем?
– Нет, давай к тебе лучше, – шмыгнула носом Лера. – Ты когда приехал?
– Сейчас. Пойдем ко мне. Только там, по-моему, угостить тебя нечем, а пить – вода в кране.
Он говорил отрывисто и как-то хрипло немножко, но тут же кашлянул – и голос у него стал как всегда. Лера по-прежнему не видела его лица в темноте.
Они поднялись по лестнице, Митя открыл дверь. Тишина была в квартире, темнота и тишина – но это был все тот же дом, Лера почувствовала его сразу, с порога. И картина с рекой Летой висела где-то в библиотеке, и фортепиано стояло в гостиной.
Лера вздрогнула: на мгновение ей показалось, что сейчас раздастся шорох колес по паркету и Елена Васильевна покажется в конце коридора…
Вспыхнул свет, и она обернулась. Митя смотрел на нее, стоя у двери. Она всмотрелась в его глаза, в их таинственные темные уголки, скрытые прямыми ресницами, – и слезы снова подступили у нее к горлу.
– Да что же это с тобой? – спросил Митя. – Ты за всю свою жизнь столько не плакала, сколько сейчас за пять минут! Или это я на тебя нагнал такую тоску?
– Нет, Мить, ты что! – Лера сама удивилась тому, как изменился ее голос – словно восстановился за эти самые пять минут. – Как хорошо, что ты приехал! Надолго?
– Пока не знаю. Лер, может, ты мне скажешь все-таки, отчего ты так переменилась?
Она заметила тревогу в его взгляде, но эта тревога успокаивала ее – как странно! И как было рассказать, что переменилось в ней? Но вообще-то: это кому другому – как рассказать, а Мите… Лера и сказала просто – как есть.
– У меня дочка родилась.
Он так побледнел, что она испугалась. Не шелохнулся, но стал такой белый, как будто вся кровь отхлынула от лица.
– Поздравляю, – сказал он наконец. – Давно?
