Светлячки на ветру - Таланова Галина (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
На выпускном вечере Злата не отходила от Аркадия, цеплялась за его рукав, точно маленькая девочка, боящаяся потеряться в шумном магазине, где мама разглядывает и примеряет яркие платья. Он заметил, как Злата смотрит на Аркашу широко раскрытыми глазами, казавшимися ему крыжовинами, умытыми легким грибным дождем. Ее влюбленный взгляд, будто стрекоза, порхал по фигуре Аркадия: оторвется от сладких губ на минуту — и снова дрожит всеми прозрачными крылышками ресниц, зависая над любимым. Тимур старался не смотреть в их сторону и держаться непринужденно. Приглашал Лену танцевать, неловко переминаясь с ноги на ногу и заикаясь. Медленно проплывали где-то рядом с ними Аркаша и его возлюбленная, он видел их из-за надежного плеча своей верной соседки по парте, без которой ему было бы сложно закончить школу. Слезы подступали под горло: «Все, детство кончилось… И не заметил как. Никогда больше не сидеть за школьной партой, пытаясь разгадать по губам объясняемый урок…» Он всегда не любил школу, а вот поди ж ты… Почти плачет.
Гуляли по ночному городу, шумно горланя песни, за которыми скрывали свою печаль о пролетевших школьных годах и свое настороженное ожидание взрослых перемен. Нет, у них все сложится обязательно! Они просто не могут не быть счастливыми, и все у них сбудется, как они задумали. Надо только правильно все задумать. Белые платья и белые рубашки белели в темноте, как караван кораблей, выходящих из гавани… Еще чуть-чуть — и плеснет соленой штормовой волной холодное море, где ты уже один, а другие корабли скрылись из глаз, растворились в синеве и каждый плывет по своему, одному ему ведомому маршруту. А пока он в говорливой толпе одноклассников сбегает с откоса к реке, где год тому назад они со Златой замирали от восторга от падающих и не гаснущих в ней огней, что мягко качались и мерцали зеленоватым цветом надежды. Вода темна и равнодушна. Вот кто-то из одноклассников бросает в нее горящую, недокуренную сигарету, которую он впервые не прячет от учителей, но одинокий огонек гаснет, лишь только соприкоснувшись с водой. От воды тянет колодезной сыростью.
68
После выпускного Аркадий предложил Тимуру поехать к нему на дачу на рыбалку. Тимур откликнулся с какой-то суетной радостью: просил маму пожарить им курочку; целый час примерял все брюки подряд, чтобы выбрать, какие надеть; заряжал фотоаппарат и даже купил на деньги, что попросил у отца, новую катушку с леской и опарышей — и Вика была очень рада, что сын вышел из своей депрессии.
Как же Тимур был удивлен, когда на вокзал, откуда отходила электричка, Аркадий пришел со Златой! Он вздрогнул, как от ожога крапивой, когда увидел их входящих в двери вокзала вдвоем. Сначала он хотел было повернуть домой, но потом решил, что будет горд и ни за что не подаст вида, что ему больно. Что проку расчесывать волдыри от ожога? Будет только хуже… Натянуто улыбнулся, чувствуя, что улыбка получается кривой и губы предательски дрожат.
— Вот, Злата напросилась с нами. Ты не возражаешь? — бросил, как бы заискивая и извиняясь, Аркаша.
— Нет, конечно. Я рад.
Два дня ребята отрывались от выпускных экзаменов на полную катушку. Купались, ловили рыбу, катались на лодке, варили уху, пекли на костре картошку и жарили шашлыки, соорудив наспех мангал. Тимур старательно делал вид, что его совсем не трогает то, что любимая девушка теперь любимая его друга. Исподтишка любовался ею. Касался взглядом, будто пробегал по коже легким страусиным пером. Хотелось забыться и не видеть своих друзей. Злата вела себя с ним очень непринужденно. Натягивал маску на лицо, негнущимися неловкими пальцами завязывая шелковые веревочки где-то на затылке. Веревочки развязывались от первого резкого движения. Если бы ему сказали, что его лицо, как только что выпавший снег, отражает каждый след, он бы не поверил. Но все это было именно так. С ним разговаривали, как с больным, у которого поднялась температура. А ему больше всего на свете хотелось зарыться в ее золотистые волосы и перебирать их, как заболевший ребенок в полузабытьи теребит положенную с ним рядом мягкую игрушку. Хотелось обнять крепко-крепко и никогда не выпускать из рук. Упал лицом в ножи травы, которые кололи и щекотали, не решаясь поранить. Хотелось плакать от близости с землей и запаха клевера и мяты.
Вечером вновь отмечали получение аттестата и начало взрослой жизни. Свобода!!! От постылой школы… Это потом они поймут, что в детство они больше не вернутся никогда. И еще долго их память будет возвращаться к цветным камушкам школьных дней, хранящимся беспорядочной россыпью в размахрившейся картонной коробке из-под конфет. Потом начнут рассматривать пожелтевшие фотографии с такими удивительно молодыми лицами, пытаясь узнать постаревших или вовсе стершихся из памяти друзей и думать о том, что клейкие листья желтеют, как старые фотографии, и в свой срок слетаются на землю, будто стайка воробьев на крошки хлеба. Станут доставать из улья памяти запечатанные соты, разглядывать на свет и вдыхать запах давно осыпавших свои лепестки цветов.
Кажется, он впервые в жизни опьянел. Злата двоилась, троилась, расплывалась в расцвеченном алкоголем тумане. Везде была Злата. Стены качались, точно он плыл в открытом море, где начался шторм. Потолок вращался, он казался себе гимнастом, делающим сальто под куполом цирка.
69
Утро было ясное и светлое. Солнце заглядывало в окно и нежные пылинки плавали в золотом луче, раскатывающем янтарную дорожку на дощатом полу. В окно царапалась мохнатыми ветками сирень, издалека казавшаяся маленьким щенком пуделя. Соловей заливался так чисто и звонко, бередя душу мыслями, что молодость проходит, как проходит все: высыхают лужи после дождя; зарастает чертополохом и лебедой выкошенный бугор; оседают и тают сдувающимися шарами наметенные до уровня окон первого этажа сугробы; недавно нежные и клейкие зеленые листочки, выстрелившие из раскрывшихся почек, словно стержни ручек, становятся сухими и яркими, будто старушка, нарядившаяся во все самое лучшее на похороны своей одноклассницы. Соловьиный свист смахнул сон как рукой, будто разогнал мутную пленку «цветущей» воды, скопившуюся на застывшей глади озера в безветренный день, — и он вступил в тихую прохладную воду, выплывая во взрослую жизнь, где его тугоухий друг безмятежно спал, раскинувшись, чуть прикрывшись старым голубым одеялом, из прорех которого клочьями торчала вата, похожая на легкие кучевые облака, образовавшиеся в небе.
Аркадий снял со стены ружье, совершенно точно помня, что вечером его разрядил, и радостно заорал:
— Вставай! Уже день. Пора за утками!
Тимур медленно открыл глаза и тут же снова опустил тяжелые веки, вяло махнув на Аркадия рукой, будто отмахиваясь от мухи, которую почувствовали еще по-юношески нежные волоски кожи, когда она начала ползать по ним, теребя своими мохнатыми лапками.
— Вставай! А то курок спущу!
— Отстань. Дай поспать, я отдыхать приехал.
Тогда Аркадий поднял тяжелое ружье, что вдруг показалось ему легким деревянным луком купидона, ощущая отшлифованное дерево ствола прижавшейся к нему полыхающей щекой, и наставил холодный тяжелый черный ствол на грудь друга, думая, что Тимур тут же вскочит, как от холодной воды, попавшей на лицо. С удовлетворением ощутил, как тело сонного друга чуть-чуть спружинило, будто боксерская груша. Однако лицо Тимура вообще никак не реагировало, точно Аркадий с ружьем был телевизионным экраном, включаемым каждый вечер по инерции, чтобы под него засыпать, что потом вырубался автоотключением по таймеру. Он чуть приоткрыл заплывшие веки, будто раскормленный кот, умиротворенно свернувшийся калачиком в ногах любимой хозяйки, но тут же закрыл снова, уплывая в подводный мир своих причудливых сновидений, колышущихся где-то размытыми акварелью водорослями совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, но на самом деле до которых было далеко и не дотянуться. Просыпаться не хотелось, даже сквозь дрему Тимур почувствовал, что обручем сжимает голову, словно излишне перетянутым ремешком от подводной маски, а в правом виске что-то плавится, обжигая прилипшим черным гудроном. Он снова стремительно погружался на дно океана, куда солнечный свет не доходил никогда.
