Флиртаника всерьез - Берсенева Анна (читать полностью бесплатно хорошие книги .TXT) 📗
Часть III
Глава 1
«А вдруг он сейчас придет? Да нет, как же придет? А почему не прийти, вот выпишут его из больницы, он и придет. Но я ведь ему говорю, что сама в больнице уже, зачем же он сюда пойдет?.. Мало ли что ты ему говоришь! Ты хоть что хочешь говори, а он все равно догадается. Он же по твоему лицу как по книжке читает».
Все эти вопросы-ответы Катя произносила под каждый свой шаг по лестнице. Лифт стоял на самом верхнем этаже и не вызывался вниз: наверное, кто-то не закрыл сетчатую дверь. Катя не понимала, как можно не закрыть за собой дверь лифта, зная, что из-за этого людям придется подниматься пешком, да еще по лестнице с бесконечными, как во всех старых московских домах, пролетами.
Но люди здесь были не простые, а московские, и каждый из этих московских людей считал главным себя, а не других, и никого не заботило, как эти другие будут подниматься по лестнице.
Кате немножко даже нравилось думать, что Игорь может неожиданно прийти сюда, в дом у Покровских Ворот, и отругать ее за то, что она до сих пор не в больнице. Бояться, что он рассердится, ей нравилось тоже. Но как только она переставала тешить себя этими приятными мыслями, то сразу понимала, что бояться ей нечего. Не придет он сюда. Просто в очередной раз позвонит по телефону, спросит, как она себя чувствует, что говорят врачи, и успокоит, что на днях он выйдет из больницы, они пойдут в загс и распишутся, может, еще до ее родов успеют.
Игорь уже получил развод – его жена все оформила сама, и очень быстро. Он сообщил об этом Кате сразу и сразу же сказал, что теперь их браку ничто не препятствует. Он был порядочный человек, ей просто сказочно повезло, что она забеременела именно от такого мужчины. Будь Игорь другой, все и было бы в ее жизни по-другому. Какой там загс! И ребенка бы не признал, и денег не давал бы. Сказал бы: твои, мол, проблемы, я тебя не просил беременеть, сама заварила кашу, сама теперь и расхлебывай. Сколько таких случаев, из ее ростовских подружек у половины так.
Катя остановилась на площадке между третим и четвертым этажом, прислонилась к стене и отдышалась. Подниматься было тяжело, но на сердце у нее было еще тяжелее – как от самого тяжелого обмана. Хотя ни Игорь ее не обманывал, ни она его. Она ему понравилась, он ее захотел, и она дала ему все, чего он хотел от нее, потому что такому мужчине вообще трудно отказать, и уж тем более не ей это делать. И если он ее не бросит, то она и дальше ни в чем не будет ему отказывать, потому что хочет, чтобы ему во всем было хорошо, а чего же ей еще для него хотеть, ведь он отец ее ребенка.
Это очень много, жить с порядочным мужчиной, который отец твоего ребенка.
Но о том, как она будет с ним жить, Катя старалась пока не думать. Вот выйдет Игорь из больницы, тогда все и решится. Вернее, все и станет так, как он решит. А пока ей надо купить, что потребуется для ребенка. Потому что Новый год на носу, через неделю, и роды на носу, притом буквально – живот уже такой огромный, что самой страшновато становится.
Игорь давно дал ей деньги на детское приданое. Это, кроме тех денег, которые казались Кате огромными и которые он давал ей просто на жизнь, а она откладывала, потому что – какую же это жизнь надо вести, чтобы столько потратить? Откладывала-откладывала, а детские вещи так до сих пор и не купила. Глупое суеверие! Вот бабушка старый человек, а ни в какие эти забабоны не верит.
– Как же нам было заранее детское не готовить? – объясняла она, когда маленькая Катя просила ее рассказать о старых временах. – Это теперь все в магазинах есть, а тогда ничего не было, ситчик на пеленки и то не купишь. И мало ткань купить, еще пошить из нее надо было: распашонки, чепчики, косыночки. Я и не знаю, откуда теперь примета эта взялась, чтоб прежде родов ничего не покупать.
Так что Кате тем более следовало забыть о бессмысленных приметах и приготовиться к рождению сына как следует. Хоть она и не легла в больницу, как ее ни уговаривали, но опасения врачей из-за того, что плод у нее слишком крупный, все-таки восприняла серьезно. Значит, может статься, что придется ехать в роддом со дня на день. И кто тогда купит все для мальчика? Ведь ни мама, ни бабушка еще не знают, что он у нее будет. Да они и про Игоря даже не знают…
Катя и сама не понимала, почему до сих пор не сообщила родным об огромных переменах, которые произошли в ее жизни год назад. Ну, наверное, просто не могла сказать об этом по телефону, а в гости ведь тоже не ездила: кто же будет смотреть за Марией Гавриловной, если она уедет, не Григорий Петрович же.
Катя так и не смогла назвать Григория Петровича отцом, хотя Марию Гавриловну после ее смерти стала называть бабушкой. Не вслух, конечно, а про себя, чтобы никто не подумал, будто она на что-то претендует по-родственному. Бабушка умерла неожиданно, а ей ведь уже было гораздо-гораздо лучше, чем когда Катя приехала в Москву за ней ухаживать. За три дня до смерти она даже на улицу сама вышла, пока Катя ходила в женскую консультацию, чтобы сдать анализы. Правда, Григорий Петрович потом отругал Катю за то, что она допустила такую бабушкину самостоятельность, но как же запретить взрослому человеку делать, что он хочет?
«Идет себе жизнь и идет, сама в себя переходит, – подумала Катя, наконец добравшись до своего шестого этажа. Лифт стоял на площадке, конечно, с открытой дверью. – Бабушка умерла, я рожу скоро… Всего год назад ни про что про это и не думалось!»
Она захлопнула дверь лифта и с облегчением повернула ключ в замке своей двери. В Москве с ее жесткой суетой Катя стала особенно ценить простые радости: тепло душистого травяного чая после промозглого холода на улице, и ласковый свет ночника после ослепляющих рекламных огней, и нетрудную домашнюю работу, от которой в комнате становится уютно…
Только одиночество мучило ее душу. Но с ним ведь ничего нельзя было поделать.
Григорий Петрович пришел вечером. Входную дверь он открыл своим ключом и в дверь комнаты не постучался. Он никогда не стучался сюда, входил как хозяин, и это было правильно. Катя не обижалась, что он так входит.
Она гладила шторы, которые постирала утром, перед тем как ехать в больницу на осмотр. Шторы были из такой неудачной ткани, что если не прогладить их, пока влажные, потом не разгладишь совсем, как ни брызгай водой.
– Обустраиваешься? – спросил Григорий Петрович, входя.
– Шторы постирала, – объяснила Катя. – Давно надо было, но Мария Гавриловна не любила, когда свет яркий, не позволяла снять.
– Что ж, теперь, конечно, никто не мешает, – усмехнулся он.
Вот это уже было обидно. Разве Катя когда-нибудь говорила, что Мария Гавриловна ей мешает? Наоборот, в последние ее дни между ними словно искра какая-то пробежала: Катя стала относиться к старушке как к родной. Наверное, все-таки почувствовала, что та вот-вот умрет, несмотря на улучшение ее здоровья, и пожалела ее совсем сильно – прощально. А жалость ведь соединяет людей самой прочной нитью; во всяком случае, для Кати это всегда было так. Прочнее, наверное, только любовь, но тут уж сердцу не прикажешь.
– Она мне и раньше не мешала, – сказала Катя.
Она всегда говорила то, что чувствовала, вслух. Потому что это ведь ты знаешь, что чувствуешь, а другие люди этого не знают и могут ошибиться, подумать, будто ты чувствуешь что-нибудь совсем противоположное. Лучше сказать, и совесть будет спокойна.
– Не знаю, не знаю… – пробормотал Григорий Петрович. – Похоже, ты не так наивна, как хотела казаться.
– Я не…
– Перестань, Екатерина, – поморщился он. – Провинциальная наивность и провинциальная хваткость одно и то же, это всем известно. Поэтому не буду повторять общеизвестное, а лучше поинтересуюсь: каковы твои планы?
– На что?
Катя почувствовала, что к горлу ее подступают слезы. Но плакать было нельзя: ей не хотелось, чтобы Григорий Петрович подумал, будто она хочет что-то для себя выплакать. Она и перед Игорем никогда не плакала, и все, что он говорил ей и делал для нее, он говорил и делал не из жалости к ее слезам. В нем вообще не было жалости к ней, если б была, Катя сразу почувствовала бы. А что в нем к ней было?.. Этого она не знала.
