À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк (версия книг txt) 📗
Порыв ветра налетел стремительно, как разбойник. Показалось, что сейчас должно произойти что-то ужасное — швы разойдутся, небеса разверзнут свои смертельные раны и изольют на землю боль и страдания, которые утопят чертов город. Но этого не произошло. Ледяной ветер, уколовший меня, затих. И он оставил меня в одиночестве. Его мелодии перестали звучать…
Двигаясь вдоль пустынной, засыпанной опавшими листьями, сонной аллеи я встретил чудо, глядевшее на меня темными глазами из под темных волос. Она улыбнулась мне и тогда я подумал, что никогда больше не испытаю ничего прекраснее того чувства, охватившего меня в этот момент. И если она исчезнет — смогу ли я жить дальше той жизнью, какими бы пирами и весельями она ни была обозначена, зная теперь, что в этом опустевшем и сером и беззвучном мире я потерял настоящее чудо, в котором обрел смысл всего своего глупого и бесцельного существования.
Так вот как бы описать мне это чудо, которое я так рьяно расхваливаю, а между тем боюсь неосторожным слогом оскорбить ее божественный образ, запавший мне в душу. Она была прекрасной, как распустившийся бутон Осианы, обволакиваемый застывшей в летнем воздухе золотистой пылью. Белая кожа с холодным розоватым отливом. Длинные черные волосы, из которых выбивались темные вьющиеся локоны, как лепестки, и падали ей на лоб. Лучистая улыбка и глаза, воспетые в стихах чувствительных поэтов-романтиков; околдовывающие своей недостижимой глубиной, встретившись с которыми я понял, что они послужат ловушкой для кровожадной акулы… Мне не вырваться и не забыть ее коварного взгляда.
Она была в черном пальто — загадочная и манящая, как потустороннее живое пламя, с тоскливым блеском в зрачках, хрупкая и притягательная. Казалось, один порыв ветра унесет ее, как призрачный шепот, в родную сказочную даль, откуда она сбежала. Одна из фей, прислужница лесной королевы. Красный шарф в крапинку послушной змеей окольцовывал ее шею.
Аделаида погасила в моем сердце тускло светившее солнце и гордо заняла в нем место, осияв лунным светом те пределы, которых раньше не существовало, или до них не дотягивались дневные лучи, разбередив в кипящей кровью бездне гнездо скорпионов.
— Чокнутая девчонка вернулась…
— Что ты сказал?
«Я что — сказал это вслух?»
— А, э-м… ничего.
Она поправила воротник пальто.
— Опять разговариваешь сам с собой? — сказала Ада и легкая улыбка тронула уголки ее губ.
— Между прочим, многие считают меня душой компании, — заявил я, нисколечко не задирая нос.
— Кто так говорит?
— … компании.
Мы проходили под старыми вязами, вдоль низких каменных стен, за которыми росли сикаморы и игривые акации; в месте свободном от деревьев они тускло поблескивали в огненно-рыжих лучах заходящего солнца, словно драгоценные камни. Разговаривали — я толкал импровизированные размышления о всяком, сдобренным каплями фантазии, и Ада, дразня и посмеиваясь надо мной, как прежде, внимала моим речам. Листья, словно птицы, пролетали мимо, тихо опадали нам на плечи.
Мы гуляли, пока вверху не загорелось море огней, а земля не затихла от стуков колес и топота копыт. Под густой тенью деревьев стало вдруг темно, и мы боялись потерять друг друга в этой темноте. Она взяла меня за руку… Ее блестящие глаза будто отражали луну и с необычайной ясностью глядели на меня так пристально и внимательно, будто знали тайну, неведомую мне самому. Я побледнел. И если она познает мою душу, — в страхе подумал я, — я буду полностью в ее власти.
— Встретимся в этом же парке. В субботу, — сказала она.
— Ты придешь?
Она улыбнулась, поцеловала меня в щеку и медленно ушла, как сон. Я проводил ее долгим взглядом, любуясь каждым движением удаляющейся во тьме фигуры.
Мне хотелось веселиться. Хотелось петь и дышать. Ночь не была еще столь прекрасной, если не брать в сравнение тот случай из детства на празднике в Марди-гра.
***
В тишине обезображенная толстогубая улыбка лениво плыла ко мне из темноты. Но откуда у нее глаза? Чем она смотрела? И почему под пристальный взор ее попал я?
— Меня зовут Вымысел.
— Что тебе нужно?
— Хочу пригласить тебя в свой дом. В моем доме много гостей, но он никогда не наполняется, и ты, дорогой друг, будешь в нем знаменательным гостем. Я устрою тебя на лучшей кровати, буду поить медом и сладким вином, угощать жареной птицей.
— А дом большой?
— В масштабах целой вселенной, — улыбалась рожа.
— Мне не нужны твои подарки.
— Тогда позволь хотя бы лизнуть тебя в щеку, чтобы попробовать какой ты на вкус?
— Хорошо.
Она коснулась языком щеки и через шею к моему лицу поползли заражать вены гнилые черные создания похожие на могильных червей.
— Ты смерть?
— Нет, но многие нас путают. Спасибо за позволение прикоснуться к тебе, мой дорогой друг. Ты не представляешь, другим достаточно лизать мне яйца, из которых вырастут потом мухи и будут ими питаться. Но ты решил по другому.
И тут я подумал — у этой омерзительной жирной хари могут быть яйца?
Что дальше? Искать толстую кишку, чтобы глотать на потеху собственному телу. Скакать по улицам Парижа саранчой, пугая публику своим неприлично приличным видом. Кланяться старухам и фыркать в сторону прекрасных дам. Быстро, быстро! Рывком, рывком! Перевести часы на двенадцать, вскочить на стрелку и ждать. Чего? Всех позвать на великий пир, чтобы потом заблевать их… Тоска. И трупы кругом. Множество одиноких трупов, сочащихся гноем желаний. Вот что застыло в моих глазах и гложет непрестанно изнутри — бездна с неоконченным сюжетом, и потому я буду падать в нее вечно. Падать, барахтаясь в ней и смеясь безумным смехом, словно нашедший четвертак бродяга. Я одинок не снаружи, но в сущности таков.
Я умер? Нет, ты все еще жив. Проклятье!
***
В центральной части города на углу Французского квартала и Канал стрит, не освещенном фонарями, в бледных и скользких лучах неона стоял невзрачный бар с вывеской у двери «Полночный скелет большой летучей мыши», которым заведовал Винсент: высокий, угрюмый бармен, который предпочитал носить старые ухоженные костюмы или черные рубашки с задранными до локтей рукавами, обнажавшими его могучие белые руки в сплетении синих вен. Он любил скрещивать руки у себя на груди и внимательно слушать своего собеседника, которым мог быть совершенно кто угодно. Однако если взгляд Винсента ложился на тебя, тебе становилось немного не комфортно, словно он искал в тебе изъян, которым хотел упиться. Длинные черные волосы всегда лежали у него за спиной и делали его строгим и привлекательным. Глаза с холодным блеском никогда не имели огня, тебе было холодно в них, но одновременно приятно. Он не выдавал своих чувств, словно не имел их, хотя порой бывали моменты когда легкая улыбка проскальзывала на губах Винсента или циничная усмешка, от которой ты даже и не понимал: радоваться или тосковать.
Временами я бывал в Полночной мыши, пропуская по стаканчику виски. Но приходил вовсе не из-за выпивки — я любил выступать в этом баре. Сочинял музыкальные композиции, писал тексты песен, которые зарождались спонтанно, когда я садился играть на гитаре, избирая чувства, как метод борьбы и способ познания, протеста, способ изменить порядок вещей.
Атмосфера заведения Винсента, исполненная церемониального спокойствия, полусонного забытья и мечтательной меланхолии, служила прибежищем для многих оставленных, уставших и изнуренных потерянных путников. Для отъявленных мерзавцев, которым не дают заснуть их грехи. Мидиан для мертвых, утративших цели к спасению. Но главное правило бара гласило никогда не сожалеть о прошлом, предать его забвению.
В мягком полумраке светился золотистым светом бурбон. Присутствующие, словно полутени, — как будто и ненастоящие вовсе, — безмолвно сидели в зале и пили кто виски, а кто сладкий ликер, временами прислушиваясь к ритмичным барабанам, туманным звучаниям заунывно-мелодичной гитары и тихому почти как шелест ветра призрачному завыванию ее хозяина, обволакивающему гостей и витавшему где-то между столиков под сводами бара. В этой музыке они находили свою историю, и словно переживали ее заново. А затем отпускали. Не все конечно, были и те, кто держались за нее кровавыми ногтями до последнего. Они глушили боль в обжигающем спиртном. За годы выступлений я внимательно подмечал детали и вглядывался в лица, пустые и одинокие, с отблесками нервной тревоги в глазах или глубокого равнодушия. Я уже мог узнать постояльцев. И Винсент, привыкший быть манерно сдержанным и хладнокровным, всегда относился ко мне с удивительным теплом, и радовался моему приходу будто появлению старого приятеля.
