Нью-Йорк – Москва – Любовь - Берсенева Анна (прочитать книгу txt) 📗
– Куда? – спросила она. – К тебе? Ты где остановился?
Он на секунду замялся, потом все-таки ответил:
– В гостинице. Близко тут, возле «Дома Фауста». Но ко мне нельзя.
– Почему? – удивилась Эстер. Но тут же вспомнила, откуда он приехал, и торопливо добавила: – То есть понятно…
– Вот именно, – кивнул Игнат. – Не один же я здесь, а за коллег не поручусь.
Эстер и сама уже поняла, что сообщать своим спутникам о контактах с иностранцами, да еще с эмигрантами, ему нельзя. Она и сразу это поняла бы – советская жизнь с ее доносительскими правилами помнилась ей слишком хорошо, – если бы не потеряла всякое соображение, увидев его.
– Может, к тебе пойдем? – спросил Игнат.
– Ко мне тоже нельзя, – вздохнула Эстер. – У меня…
– Ну, неважно.
Он еле ощутимо сжал пальцы лежащей на ее плече руки. Конечно, он подумал, что у нее дома муж или еще какой-нибудь мужчина, и не хотел, чтобы она оправдывалась за его наличие. На самом же деле Эстер не могла пригласить его к себе лишь потому, что снимала теперь даже не комнату, а угол в тесной квартирке в Еврейском квартале.
Русская акция давно закончилась, стипендия закончилась вместе с нею, а на заработок пивной певички снимать отдельную комнату было затруднительно. То есть на совсем маленькую комнатушку деньги, пожалуй, нашлись бы, но в самом начале зимы Эстер подвернула ногу, долго из-за этого не работала, к тому же пришлось лечить разорванное сухожилие, она залезла в долги… Оттого и угол. Вдова, сдавшая его, была женщиной доброй и тихой, но наличие шести детей, от которых Эстер отделяла только льняная занавеска, можно было выдержать с трудом. Впрочем, если бы у вдовы не было шести детей, она и не сдала бы угол постороннему человеку…
Как бы там ни было, но прийти в этот отделенный занавеской угол с Игнатом было невозможно.
– Пойдем тогда в ресторан куда-нибудь, – сказал он. И добавил извиняющимся тоном: – Просто я сразу подумал, тебе рестораны надоели…
– Вообще-то да, – кивнула Эстер. – Давай лучше просто так по улицам погуляем. Весна в Праге теплая, не замерзнем.
– Не замерзнем, – кивнул он и обнял ее за плечи. – Пойдем.
Они медленно пошли по темной, сжатой старинными домами Златой уличке. Первую минуту Эстер думала, что Игнату неловко идти с нею в обнимку – шаги-то у него были раза в три шире, чем у нее, – но он шел так свободно, что она об этом забыла.
Да и вообще обо всем она забыла – обо всем, что угнетало ее до сих пор, что делало дни и ночи бессмысленно длинными, а жизнь безнадежно унылой! Только он каким-то загадочным образом, без слов, умел придавать ее жизни неназываемый, но отчетливо ощутимый смысл… Он да Ксенька.
Эстер хотела спросить про Ксеньку, но не смогла. У нее словно язык онемел, когда она представила, какой может услышать ответ: что та выслана, арестована, расстреляна…
– Ты по работе приехал? – спросила она.
– Да.
Его могучая фигура темнела рядом так, что казалось, один из домов Златой улички сошел со своего места и идет рядом с Эстер. Представив себе это, она засмеялась. Ей хорошо было идти рядом с ним и представлять его большим домом.
– Что ты?
Он тоже улыбнулся в темноте. Она не увидела это, но почувствовала.
– Да глупости. Ты на дом похож, знаешь? Я потому и засмеялась. Смешно же, когда дом по улице идет и обнимается. – Он улыбнулся снова и обнял ее крепче. – А вообще-то, – добавила она, – на этой улице еще и не такое может быть. На ней же алхимики когда-то жили. Одержимые и сумасшедшие. Философский камень искали. Здесь есть такой камень, я тебе сейчас покажу, который на самом деле не камень, а дом, только его никто не видит, а все думают – просто камень. А под камнем, то есть под домом, будто бы клад зарыт, и откроется он будто бы только перед концом света… – Она вдруг замолчала, словно споткнулась, остановилась и, подняв на него глаза, тихо сказала: – Господи, о чем я говорю! Расскажи, как ты живешь, Игнат. Я думала, мы с тобой никогда больше не увидимся, а сама теперь про какой-то камень дурацкий…
– Живу. – Он пожал плечами. – Рабфак закончил, потом строительный вуз. Мосты строю. Вот, приехал европейский опыт перенимать.
– А… Ксенька? – Сердце у Эстер замерло, когда она выговорила наконец это имя. – Она… с тобой?
– Со мной, – помолчав, почему-то глухо ответил он.
– Так что же ты молчишь! – с облегчением воскликнула Эстер. – Я уж подумала… Ну, что она – работает, вообще как? Дети есть у вас?
– Детей нет, – сказал он.
– Почему? – удивилась она.
Игнат молчал. Они стояли друг напротив друга на пугающей призраками улице алхимиков, и Эстер не думала ни о каких призраках, потому что не было в мире большей простоты и ясности, чем та, которую она наконец, после долгих семи лет, снова чувствовала теперь, когда они снова смотрели друг другу в глаза.
– Мы глубоко несчастливы. – Игнат наконец нарушил молчание. – Глубинно несчастливы.
Его речь еще семь лет назад почти утратила простонародные выражения и интонации, а теперь и вовсе звучала речью хорошо образованного, не затрудняющегося сложными фразами человека.
«Он очень талантлив, – вспомнила она Ксенькины слова. – У него живое воображение, при этом он мыслит глубоко и логично. Если Бог поможет, его ждет большое будущее».
– Но… почему? – растерянно спросила Эстер. – Вы вместе – и несчастливы?
– Она себя винит, корит. Считает, что карьеру мою испортила, что если бы не она, я чего-то небывалого достиг бы, – невесело усмехнулся Игнат. – В ней все время эта мысль стоит, как кол, и жить ей не дает.
– Ей? – медленно проговорила Эстер. – А тебе, Игнат?
– Да с чего мне глупость такую думать? – В его голосе прозвучала такая открытая страсть, какой она никогда в нем не слышала. – Что я, столицу покорять приехал в свое время, как предок пятиюродный? С голоду вся семья подыхала в деревне, вот и приехал. А честолюбия мне до той черты отмерено, чтобы по головам не ходить. Какая же при этом карьера, у нас-то?
– Но – что? – так же тихо спросила Эстер. – Ты же сказал «мы несчастливы». Ты-то почему?
– Я-то? – Он словно захлебнулся ее простым вопросом. – Я… Тебя не могу забыть, вот почему.
Эстер еле на ногах устояла, как будто он ее ударил.
– Как?! – с трудом проговорила она. – Ты – меня?..
– Я – тебя.
И тут она поняла, что это правда. Та самая правда, которая была написана на смешной любовной чашке. И что эта правда, эта любовь, которая неизвестно откуда взялась в них обоих, оказалась так сильна, что уцелела вопреки всему, как вопреки всему не разбилась хрупкая фарфоровая чашка.
Она медленно вскинула руки, положила ему на плечи и снизу заглянула в его глаза.
– Я тоже. – Голос ее совсем не дрожал. Он и не мог дрожать, когда она говорила правду. – Я тебя люблю по-прежнему.
Он склонил голову и коснулся губами ее губ. Не поцеловал даже, а вот именно коснулся, словно от этой попытки неполного прикосновения страсть не проснулась бы в них.
Как наивна была эта попытка! Конечно, он и сам понял это сразу же, как только почувствовал ее губы под своими губами. А то, что происходило с Эстер, и вовсе лежало вне всяких оглядчивых попыток.
Губы у него были тверды и холодны, а поцелуй при этом горяч настолько, что Эстер показалось, будто ей на губы упала огненная искра. Она вскрикнула, словно от боли, и прильнула к нему всем телом.
Игнат расстегнул плащ; руки у него вздрагивали. И когда он расстегивал на Эстер пальто, и потом, чуть не отрывая, мелкие пуговки ее блузки, – они вздрагивали все сильнее.
Эстер шагнула назад, вниз на две ступеньки, под нависающий козырек дома, и прислонилась спиной к стене. Игнат пригнулся, чтобы тоже войти под козырек. Теперь они были скрыты в тени этого старого, старинного, древнего дома; он принял их под свою защиту в последний час перед рассветом. Эстер казалось, что его стена вздрагивает за ее спиной.
Но это не стена, а сама она вздрагивала в Игнатовых руках, прижимаясь голой грудью к его голой груди. Если бы он не держал ее, не прижимал к себе, она упала бы к его ногам – колени у нее подкашивались. Он склонил голову совсем низко; ее грудь загорелась от его поцелуев.
