Итальянское каприччио, или Странности любви - Осипова Нелли (книга регистрации .txt) 📗
— Хорошо, что я тебя застала, а то все суета, суета, а повидаться некогда, — продолжала Наташа.
— Ничего хорошего, — ответила Аня и рассказала о причине своего посещения.
— Ужас какой! — воскликнула Наташа, не дослушав, и тут же обратилась к мужу: — Дим Димыч, достанешь лекарство?
— Уже, — лаконично ответил он, — через полчасика привезут. А мы пока решили скоротать время.
— Молодцы! Анька, что-то ты плохо выглядишь, наверное, совсем заработалась. Господи, ну чего ты сидишь в своей школе? Плюнула бы и пошла на телевидение — уж Олег-то сможет тебя устроить. Там и платят получше, и работа интереснее…
— Я ушла от Олега, — неожиданно перебила ее Аня, хотя секунду назад и думать не могла, что расскажет о случившемся здесь.
— Ты с ума сошла! — воскликнула Наташа и, сделав большие глаза, потребовала подробностей.
— За это надо выпить, — вмешался Дим Димыч и подал им рюмки.
«Слава богу, не вспоминает про брудершафт», — подумала Аня и выпила залпом.
Дим Димыч тут же налил еще.
Наташа, пригубив, вздохнула и жалостливо поглядела на Аню.
Потягивая коньяк, Аня принялась рассказывать. Наташа охала, то и дело вставляла «какой подлец!», Дим Димыч ухмылялся, кося глазом на гостью, и Аня вдруг почувствовала, что весь ее рассказ в сложившейся ситуации приобретает характер фарса. Она умолкла.
— Ну надо же! — воскликнула Наташа. — А он мне так понравился еще тогда, на нашей свадьбе. Такой интересный мужик… Я всегда жалела, что мы редко встречаемся. Мой бурундук последнее время на работе очень устает, никуда его не вытащить.
— Значит, нет ему прощения? — спросил Дим Димыч и снова, уже как бы привычно, ухмыльнулся: — Пошалил мужик разок — и вся любовь? А не пожалеешь?
Аня подумала, что прежде не замечала его ухмылки, почему же сегодня она все время на лице Дим Димыча и с чем она связана — с игривым предложением выпить на брудершафт или историей ее разрыва с Олегом?..
— Я не знаю, как объяснить… — Аня старалась подобрать слова. — Я еще и сама не могу сформулировать точно… Наверно, пожалею, даже наверняка пожалею, потому что, кажется, люблю его. Но у меня не получится жить во лжи, постоянно ревновать, подозревать, не верить…
— Правда, Ань, может… ну, случилось так, что ж теперь сразу?.. Ведь это не означает, что он будет всегда тебе изменять.
— Это означает, что всегда будет недоверие. Или мне придется привыкать к мысли, что мой муж — что-то вроде общественного достояния.
— А жить где будешь? — спросила Наташа.
— Как и раньше, с родителями. Я уже выгнала папу из его кабинета.
— Но почему? Имеешь полное право оставаться — ты там прописана. Пусть в конце концов он уходит или ищет обмен, если вы будете разводиться. Не ты же изменила ему, а он.
— Наташка, я еще в себя не приду, а ты о квартире… Квартира-то его, при чем тут прописка?
В дверь позвонили два раза.
— А вот и лекарство привезли, — обрадовался Дим Димыч и пошел открывать. Вернулся с высоким, плотным, коротко стриженным блондином с бычьей шеей и холодными пустыми глазами.
Блондин отдал Дим Димычу пакет, а тот передал его Ане.
— Спасибо, Петр. Отвезешь Анну Андреевну в больницу и потом свободен.
Аня поднялась, поблагодарила Дим Димыча, расцеловалась с Наташей.
— Позвони, когда вернешься домой, ладно? — попросила Наташа.
— Хорошо.
Аня ушла с Петром.
Они спустились вниз. Во дворе стоял «Мерседес». Петр открыл дверцу. Аня села, объяснила, куда ехать, и машина тронулась.
Всю дорогу они ехали молча. У больницы Аня поблагодарила Петра — тот даже не ответил — и вышла из машины.
Прошло три месяца.
Платон выкарабкался, как сказал врач. Его отправили в загородное реабилитационное отделение больницы. Так назывался сердечно-сосудистый санаторий в чудесном подмосковном лесу.
Аня с Делей навещали его там несколько раз. Платон казался спокойным, не матерился, как обычно, все подряд хвалил: палату, питание, собратьев по болезни и даже врачей, к которым прежде питал какую-то необъяснимую неприязнь. Чувствовал он себя хорошо, и вскоре врач разрешила привезти ему мольберт, но при условии, что писать он будет не более двух часов в день.
Платон был счастлив, писал с увлечением и, конечно, не соблюдал никаких ограничений. Незадолго до выписки он показал подругам работу: удивительный подмосковный пейзаж, в котором угадывалась такая пронзительная тоска, словно его создал человек, покидающий навсегда родные края и уже одержимый ностальгией. Поражала совершенно не свойственная ему манера яркой и откровенной реалистичности.
Аня вспомнила свою поездку в Ереван на легкоатлетические соревнования. Тогда ей посчастливилось попасть в музей-квартиру Мартироса Сарьяна, где когда-то жил сам художник, а теперь — его сын, невестка и внучка, студентка консерватории. Ане показали мастерскую художника, где глаза разбегались от обилия работ, среди которых вдруг удивила висящая на стене совершенно инородная здесь картина: ручеек струится среди густой зелени, покрывающей холмистый берег. Холст, написанный маслом, казался работой совершенно другого художника — реалиста, традиционалиста, но никак не Сарьяна. И тогда внучка мастера рассказала любопытную историю.
Примерно в сороковых годах Сарьян подвергся критике искусствоведов, стоящих на страже соцреализма, ими же придуманного термина, обозначающего нечто, никому неведомое. Критика велась, как всегда, наотмашь, унижая и уничтожая совсем не искусствоведческими приемами и выражениями. Смысл одного подобного выступления на критическом разборе заключался в том, что художника обвинили — ни больше, ни меньше — просто в неумении рисовать и потому скрывающего свою несостоятельность в яркой подчеркнутой декоративности, где преобладают одни лишь желтые и фиолетовые тона. Мартирос Сергеевич так рассердился на этих кликуш от искусствоведения, что взял и написал этот пейзаж и выставил на потребу ангажированной критике. Но сам он его не любил и никогда больше в такой манере не писал…
В день выписки Аня по просьбе Дели поехала вместе с ней. Машину, к великому удивлению Дели, предоставил Союз художников.
Доехали быстро. Водитель остался ждать в машине.
В палате Платона не оказалось. Деля пошла искать врача, Аня ждала ее в холле. Вернулась Деля со странным выражением на застывшем лице и сказала Ане с какой-то вопросительной интонацией:
— Платон скончался два часа назад…
Все хлопоты, связанные с похоронами, Аня взяла на себя. Союз то ли не имел достаточно денег, то ли масштаб художника по официальной табели о рангах был не тот, словом, собратья по кисти приняли участие во всей процедуре с минимальной долей активности, как сказал на поминках какой-то художник, почитатель Платона.
Сразу после смерти Платона, еще до похорон, Аня взяла к себе Делю, чтобы не оставлять ее в пустой квартире. Все время думала о том, как хорошо, что нет в Москве Олега и ей не грозит встреча с ним.
А на похоронах Олег неожиданно объявился — загорелый, элегантный, красивый. Он только что вернулся из Одессы. Очень тепло и трогательно выразил соболезнование Деле, поцеловал ее, подошел к Ане, взял ее руки в свои и сказал, глядя ей в глаза:
— Прости меня, Аня. Забудем все?
Наверное, она сказала бы «да», если бы не прозвучала в его голосе та бархатистая мхатовская нотка, которую она всегда со смехом замечала, когда он разговаривал с красивыми женщинами.
Аня понимала, что он «включил» обаяние автоматически, не думая, может быть, не желая того, но включил, словно она была одна из тех молоденьких девиц на студии.
Она замотала головой, боясь, что если скажет хоть слово, голос выдаст ее, отняла руки и ушла в сторону, словно спряталась и от него, и от себя.
Позже Олег сделал еще одну попытку: прямо в суде он заявил судье, полной женщине средних лет, что любит жену, виноват, просит прощения, умоляет забыть все, надеется на ее благоразумие и верит, что и она любит его и не станет корежить две судьбы.
