Девушка с пробегом (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta" (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT) 📗
Когда у него такие виноватые глаза — мне становится еще хуже. Никуда ведь не денешь то, что я его люблю. Просто я чокнутая. И в старости, наглаживая своего сорокового кота, я буду вспоминать эти виноватые глаза Давида Огудалова и думать о том, что ничего красивее в жизни не видела.
— Злиться? — Я дергаю подбородком, перебивая, — Нет, малыш, я не злюсь. Со мной злой можно иметь дело. Я, мать твою, в ужасе от того, что ты сделал. И вот это уже финиш.
— В ужасе? — медленно повторяет Огудалов. — Ты действительно хотела сказать именно это? Не что-нибудь другое? Потому что, как мне кажется — это немного неадекватная реакция на…
— Неадекватная? — Я соскакиваю с подоконника, скрещиваю руки на груди. — Ты затопил мне квартиру, подставил меня на такие деньги, лишь бы я к тебе въехала, и считаешь, что быть в ужасе от осознания, что две недели спала в одной постели с психом — это неадекватная реакция?
Тишина встает между нами, будто плотная прозрачная стена. И Давид смотрит на меня недоверчиво, щурится, будто взвешивая каждое мое слово на каких-то внутренних весах.
Я кошусь на часы, так, на всякий. Сорок минут до критической точки. А быстро мы управились, мне казалось, что я больше времени с мыслями собиралась.
— Знаешь, богиня, — глухо и раздраженно произносит Огудалов, убирая руки в карманы брюк, — когда я тебе предлагал придумать более убедительный повод для расставания, я не предполагал, что ты поймешь это так буквально.
30. Игра по правилам и без
— У меня доказательства есть, — пальцы мои стискивают в кармане плаща эту идиотскую пуговицу.
Мне кажется, что я разоблачаю не его. А себя. Ведь это мне сейчас задохнуться тоской и не говорить ни слова. Все лучше, чем умереть, как только он окажется за дверью моей жизни.
— Ну, отлично, — Давид раздраженно кривится, а потом разворачивается и исчезает где-то в глубине моей квартиры.
Я не успеваю опешить от такого наглого ухода от разговора. Потому что Давид возвращается. Со стулом.
Ставит его напротив меня “задом наперед”, усаживается, опускает локти на спинку стула, а подбородком упирается в переплетенные пальцы.
— Ну давай, любимая, — мрачно улыбается, глядя на меня, — я тебя слушаю. Внимательно.
Любимая. Нет, он, кажется, и не собирался следовать моим правилам. Все равно все делает так, как ему хочется. И во всем мы делаем так: я черчу границу — он её стирает. Он пытается устанавливать для меня правила игры — и я тоже не желаю им подчиняться.
Так почему же мы до сих пор вместе?
Почему вплавляемся друг в друга только крепче?
Даже сейчас, когда я знаю, что он сделал, и нахожу, что это слишком отчаянный ход в нашей одной небольшой войне — почему мне так сложно от него оторваться?
Может быть, потому, что на самом деле мы слишком одинаковые в принципиально важных вещах. Оба умеем отличать важное от шелухи. Оба — не допустим сомнений в партнере. Оба — слишком циничны, чтобы ссориться из-за невымытой сковородки или того, что я не люблю краситься, а он — вечно разворачивает зубные щетки строго в направлении “на запад”. А еще мы оба — насмерть друг другом больны.
Расходимся мы только в смешных мелочах, в вещах не принципиальных. И не такая уж и большая — эта наша разница в возрасте.
Вот только в одной принципиальной вещи все-таки мы не совпадаем.
Не все средства хороши на войне.
— Надь, я все еще слушаю, — настойчиво напоминает о себе Давид.
Я вытягиваю из кармана пуговицу, пытаясь наскрести в себе силы на то, чтобы заговорить. Давид берет её из моих пальцев, крутит, вертит, задумчиво рассматривая. Кажется — тоже узнает, если я верно понимаю тень, пробежавшую по его лицу, но это все равно никаким местом не походит ни на раскаяние, ни на предчувствие разоблачения.
— И? — Огудалов вздыхает. — Я все еще нихрена не понимаю, богиня, какие подсказки мне в этой игре полагаются.
— Ну это же твоя пуговица, ты не будешь спорить? — Хороший вопрос для начала. Задавать его непросто, но получается. Все, поехали, ни шагу назад, стоять на своем, пока он чистосердечно не признается.
Давид пожимает плечами.
— Да, кажется. Цвет, форма, бренд — есть у меня такое пальто. Дальше что?
— А то, что эту пуговицу нашла моя соседка в их квартире, — я дергаю подбородком к потолку, чтобы уточнить, о какой именно соседке идет речь, — если хочешь, она это подтвердит. И как ты это объяснишь?
— Так, что я ходил к твоему соседу разбираться? — неторопливо уточняет Давид. — Еле дозвонился до него. Он, кстати, пытался меня вытолкать, может, тогда и оторвалось?
Ну, да, ходил. Я это помню. Я уже это обдумала, еще на первой тысяче шагов. Он действительно поднимался к моим соседям, и наверняка даже проходил “в зал”, то есть в комнату над моей мастерской, ведь он ходил поглядеть на поломку. Это верно. Если бы не одно “но”.
— Ты поднимался к Ивановым еще до того, как я уехала, — парирую я, — и я прекрасно помню, что на тот момент ты был без пальто. Ты вообще после Левицкого пальто бросил в багажник и так сел за руль. То есть тогда никакую пуговицу ты потерять не мог. Только раньше.
Давид молчит, в уме явно разбирая этот факт по кусочкам. Видимо, никаких возражений у него нет. Он действительно не любит садиться за руль, будучи в верхней одежде.
— Ну, допустим, — он кивает, — только как я мог что-то сделать “раньше”, Надь? Мы с тобой вместе ездили к Левицкому и обедали с ним в ту субботу. Мы были вместе. В Москве. Я не отходил от тебя и на пять минут, потому что Левицкому только повод дай, он с удовольствием перестанет быть неженатым вдовцом. Он уже давно “в активном поиске”. И пялился на тебя довольно однозначно. Так каким образом я из Москвы попал в Мытищи, да еще и влез в квартиру к твоему соседу? Даже при моей любви к быстрой езде — за ту минуту, что ты носик припудрить ходила — я без умения телепортироваться бы точно не справился.
Да-да, это я тоже помню. И это — самое первое мое “оправдание”, которое было разбито вдребезги жесткой тварью, носящей имя “цинизм”.
— Ты сам говорил — текло минимум часа четыре. — произношу я бесстрастно, — где четыре — там и пять, радость моя. И мы с тобой не были вместе с утра. Ты отвез меня домой, с утра, мне надо было отпустить Пашу, а ты уехал “по делам, до офиса”. Я тогда покормила Лису, переоделась, проводила её к подруге, мы с её мамой попили чай, тогда ты меня и забрал. Я же не отслеживала твою тачку. Ты вполне мог сделать вид, что уехал…
Давид чуть поджимает губы на эту мою фразу, но молчит, а я продолжаю.
— Ты мог дождаться, пока я уйду вместе с Лисой. Подняться к Иванову. За пару бутылок водки он тебя за брата родного примет. Ну, а там — дело техники, говорить с ним “за жизнь”, пока он не наклюкается настолько, что уснет, не выходя из-за стола. А потом — найти какой-нибудь ломик и проработать “вопрос батареи”. Меня нет. Я не слышу. Прийти и оторвать Иванову башку я не могу. А там — течет себе и течет, до Раисы Петровны дотекло далеко не сразу, да и она тогда на даче была. Ну, этого ты не знал, поэтому помог моему телефону выпасть из сумки. Чтобы до меня не сразу дозвонились. Я же помню, что ты восхитительный фокусник, сладкий мой.
Все. Слова закончились, силы на болтовню тоже. Что дальше? Искать табуретку, чтобы, если что, ею обороняться?
Давид молчит. Вообще между нами царит такая тишина, что я слышу, как сверлят стену на две квартиры ниже нас. Нет, не у Раисы Петровны, я знаю, как сверлят у неё, это слышно громче.
— Вот как ты так можешь, а? — наконец заговаривает Давид и в его голосе дрожит плохо сдерживаемая яростная злость. — Я тебя люблю, Надя. И две недели назад понимал, как к тебе отношусь. А ты действительно думаешь, что я мог обойтись так со своей женщиной?
Нельзя сказать, что я не замечаю слов “я тебя люблю”. Существует ли вообще такая женщина, которая способна эти слова не услышать? Нет. Все мы — голодные до внимания, до чувств, до потребности. И я — я тоже. Как бы ни прикидывалась, что мне это не нужно. Просто я не верю, что есть хоть кто-то, кто будет любить меня так, как нужно мне. Я ведь хочу слишком многого. Так в реальной жизни просто не бывает. Но довольствоваться меньшим у меня никогда не получалось.
