Полет над разлукой - Берсенева Анна (читать книги полные .txt) 📗
Аля именно это и чувствовала. Все складывалось в стройную систему, она сама для себя ее создала и прекрасно представляла, как должна себя в ней вести. А Рома не просто умещался в эту систему – он был ее самой органичной частью, с ним было связано ощущение спокойствия, которое она привыкла ценить так же, как каждую минуту своего времени.
Илья был, наверное, последним препятствием на пути к спокойствию, и этого препятствия больше не существовало. Значит…
Выстраивая в голове эти стройные доводы, Аля смотрела в светлый оконный переплет и не понимала одного: почему не может уснуть?
Наконец она рассердилась на себя.
«Ты артистка или где? – мысленно прикрикнула она, вспомнив любимую фразу гитисовской уборщицы. – О чем ты думаешь, все ведь ясно! Вот, пожалуйста, перед репетицией уснуть не можешь, потом будешь как муха вареная».
Она вздрогнула, услышав звонок телефона, который опять забыла отключить.
– Алечка, – раздался в трубке Ромин голос, – рано я? Спишь?
– Да нет, ничего, – ответила она и замолчала.
– Я тут в ванной был, а как раз звонил кто-то, долго так, – объяснил он. – Я подумал – может, ты…
– Нет, Рома, я не звонила, – сказала Аля и, расслышав его вздох в трубке, добавила: – Но собиралась позвонить. Встретимся сегодня?
Скорее всего, он не ожидал этого предложения, потому что даже ответил не сразу.
– К-конечно, – наконец проговорил он. – Во сколько?
– У меня репетиция в четыре, не очень долго, одна сцена только. В полседьмого, значит, закончится. В семь?
– В семь. Куда приехать?
– Да к театру и приезжай, – предложила Аля. – Не к Учебному только, не в Гнездниковский, а на Хитровку. Да, ты ведь там не был еще… Давай на Москворецкой набережной встретимся, это рядом.
Аля объясняла, где они встретятся. Рома слушал молча, не перебивая, как будто рассчитывал дорогу. Хотя, наверное, не поэтому…
– Договорились? – завершила объяснение Аля.
– Да. – Она расслышала в его голосе едва различимую хрипотцу; потом он откашлялся. – Я приеду. И буду тебя ждать.
Аля положила трубку первой: он никогда первым не клал трубку, как будто ожидал, что она в последнюю секунду скажет еще что-то – может быть, самое важное.
«Ну вот и все, – подумала она. – И хорошо!»
В театр Аля пришла в том обостренном состоянии, которое бывает, когда не поспишь ночь, не выспишься и днем, перенервничаешь, выпьешь ударную дозу кофе…
Нельзя сказать, чтобы это бывало с нею часто – да что там, просто редко такое бывало, – но сейчас это состояние ее не тяготило. Пожалуй, даже наоборот: для репетиции или для спектакля оно было в самый раз. Голова была ясной, движения – точными, а восприятие – настолько обостренным, что Але казалось, будто она кожей чувствует все происходящее.
Сцена, которую сегодня предстояло репетировать, называлась «Смерть Стаховича»; Карталов вызвал ее одну.
Они впервые брались сегодня за эту сцену, и, мгновенно отключившись от всех своих житейских забот при входе в театр, Аля испытывала некоторую робость.
После того как найден был ключ к монологу о картошке, репетиции шли прекрасно. Иногда, в лучшие моменты, она чувствовала, что расстояние между нею и Мариной исчезает совершенно, и даже стеснялась кому-нибудь об этом говорить: неловко было сказать, что она так полно, так сильно чувствует не кого-нибудь, а Цветаеву. Правда, в пьесе ее героиня называлась только Мариной, но все же…
И только эта сцена до сих пор вызывала у Али недоумение. Она понимала, что Маринин монолог о смерти человека, душа которого была ей близка, должен стать одним из самых сильных мест в спектакле, но не представляла, как это сделать.
Она вчитывалась в текст, думала, как будет его произносить, да и произносила, когда читали пьесу. Но он оставался для нее всего лишь описанием похорон, и Аля чувствовала, что произносимые ею слова звучат слишком обыденно.
Она сидела на стуле у портала, а Карталов – за своим столиком в зале. В зале было темно, горела только лампа на его столе, сцена тоже освещена была слабо. Тускловатый свет усиливал то резкое, проясненное состояние, в котором находилась Аля.
– Это действительно нелегко, – словно отвечая на ее безмолвный вопрос, говорил Карталов. – Здесь ничего не показано. На сцене нет ничего, что напоминало бы о смерти, о похоронах, – ни гроба, ни людей над гробом. Есть только твои слова о смерти. Ты погружена в уже совершившееся событие, ты изнутри о нем рассказываешь… Понимаешь, Аля?
Аля кивнула. Она действительно понимала, о чем он говорит, но опять: одно дело понимать…
Она вдруг вспомнила слова Ильи о ее здоровом взгляде на жизнь. Наверное, он был прав: смерть, самоубийство, которое всю жизнь преследовало Цветаеву, – это было для Али непредставимо. Она шарахалась от мыслей о смерти, но не из суеверия, не из малодушия, а вот именно из-за полного непонимания… И теперь предстояло это играть – как?
Произнеся монолог в первый раз, Аля почувствовала, что говорит что-то не то, хотя слова, конечно, были те самые, что стояли в тексте и были ею выучены. Она почувствовала это сама, и то, как коротко хмыкнул Карталов, как недовольно шевельнулись его густые брови, скрывая глубоко посаженные глаза, только подтвердило ее ощущения.
– Все не то, Павел Матвеевич? – потерянно спросила она.
– Да, не совсем… – протянул он. – Вернее, совсем не! Попробуй еще раз. Поищи, Алечка, попытайся сделать это своим.
Но она не могла сделать это своим! Она не могла сделать своими мысли о смерти, она не видела способа приблизить их к себе!
– Может, это слишком для меня серьезно? – спросила Аля, когда монолог повторен был уже трижды, а результат оставался прежним. – Мне ведь трудно еще это понять… Может, просто по возрасту трудно?
– Что значит – по возрасту? – поморщился Карталов. – Думаешь, дело в том, чтобы в божий одуванчик превратиться, одной ногой в могилу стать? Марина, между прочим, молодая женщина еще была, когда все это с ней происходило… Это в самом деле серьезно, ты права. Но не слишком, не слишком!
Он даже пристукнул ладонью по столу; заколебался свет лампы, тени метнулись по стенам.
– Не исключай для себя возможности сильных чувств, Аля, – сказал Карталов. – Даже тех, которых ты еще не знаешь. Надо только найти к ним путь, только в этом дело! Ощутить в себе глубину, не довольствоваться мелководьем. Ведь это и вообще так, Алечка, разве ты не знаешь? – Он улыбнулся. – «По жизни» – так ведь вы теперь говорите?
– Так, – невесело улыбнулась Аля. – Я попробую еще раз.
Она попробовала еще раз, потом еще. Ничего не получалось, это было для нее так же очевидно, как для Карталова. Она уже глаза от него отводила, произнося последние фразы монолога…
«Зачем он просит повторить еще раз?» – в полном унынии подумала Аля.
Ее била нервная дрожь, казалось, будто горит лицо. Она уже хотела сказать: хватит, у меня не получается сейчас, может быть, потом… Но Карталов повторил свою просьбу таким тоном, что она не решилась возражать.
– «Вижу руки, – в который раз произнесла она. – Те самые, которыми прививал в Крыму розы…»
– Стой! – вдруг закричал Карталов так громко, что Аля вздрогнула. – Нет, продолжай – но покажи мне это, понимаешь? Ты о руках Стаховича говоришь, о петле – положи руки на свое горло, о висках – притронься к вискам. Здесь тебе мало говорить – покажи!
Аля почувствовала, что дрожь, которая давно уже пробегала по всему ее телу, как по дереву во время грозы, становится совершенно невыносимой, разрывает ее. Она поняла, о чем он говорит! Она должна была не просто рассказать о смерти, но примерить ее на себя! Марина делала это постоянно, она чувствовала силу и власть неизбежности над всей своей жизнью, над каждым ее эпизодом…
– «Розы кончились – закладывал из гардинного шнура петлю, – одним дыханием выговорила Аля, положив руки себе на горло, и продолжала: – Голова в тяжелом великолепии. Веки как занавесы. Кончено: спущено. Если и есть страдание, то в висках. Остальное – покой…»
