Любовница коменданта - Семан Шерри (чтение книг .TXT) 📗

— Вы беседовали с Руди? — спросил Адольф.

— Да.

— Где, по вашему мнению, можно было бы разместить концлагеря?

— Мы наметили несколько мест, достаточно отдаленных, но в то же время расположенных вблизи железнодорожных линий.

— Что вы предполагаете использовать: пули или газ? — спросил Адольф, в то время как председательствующий раскрыл толстую папку и жестом приказал подать ему стакан воды со льдом.

— Газ, — сказал я.

— Сколько времени, по мнению Руди, это займет? — спросил Адольф, вооружившись ручкой, чтобы делать заметки по ходу собрания.

— От трех до пятнадцати минут, — сказал я, переложив пистолет поудобнее, — в зависимости от климатических условий.

— Газ, — повторил Адольф и кивнул. — Газ — это хорошая идея.

— Пуля или газ? — проговорил я, расстегнув кобуру и положив ее на стол. — Пуля. Лучше пуля. Я не трус.

Я подтащил свой стул к противоположной стороне стола и стал придвигаться к девушке, пока наши колени не соприкоснулись. Вынув пистолет из кобуры, я наклонился к ней, показывая отливающую темным блеском изящную стальную вещицу. Она не шелохнулась, когда я положил пистолет ей на колени.

— Freiheit^[1], — сказал я.

И снова она не шелохнулась. Я откупорил третью бутылку шампанского, надеясь, что это придаст ей смелости, и светлая пенистая жидкость потекла по моим рукам и запястьям. Ее бокал оставался нетронутым. Я взял его и поднес ей ко рту. Она отпила немного и поставила бокал на стол. Я пил прямо из бутылки.

— Du. Freiheit^[2], — сказал я, одной рукой указывая на пистолет, а другой поднося бутылку ко рту.

Она по-прежнему не двинулась с места.

— Freiheit. Freiheit.

Я потянул на себя затвор и сунул пистолет ей в руку.

— Du. Freiheit.

Я ткнул пальцем в приколотый на груди слева серебряный орден, полученный за ранение, давая ей понять, что мне совсем не страшно. Она посмотрела на серебряный овал с изображением металлического шлема на фоне двух скрещенных мечей. С помощью жестов я объяснил ей, куда нужно стрелять — рядом с этим орденом. Я сделал глубокий вдох, расправил плечи, посмотрел на нее и кивнул. Дым от тлеющих в пепельнице окурков поднимался вверх. Видя, что она не собирается стрелять, я схватил ее за руку и заставил встать. Я вложил пистолет ей в руку и сомкнул ее обмякшие пальцы вокруг рукоятки.

— Du. Freiheit, — повторил я.

Я приставил дуло зажатого в ее руке пистолета к своей груди.

— Feuer!^[3]

Девушка несколько сморгнула и посмотрела на пистолет. Потом на меня, потом снова на пистолет. Она нахмурила брови.

— Ja, — сказал я, вскинув голову и отпустив ее руку. — Freiheit.

Ее рука беспомощно повисла.

— Nein, nein! — воскликнул я. — Feuer.

Пистолет с грохотом упал на пол между нами. Она не понимала меня, а я в то время не мог изъясняться ни на одном языке, кроме немецкого. Я в очередной раз попытался объяснить ей, что от нее требуется, но бесполезно.

— Нет, нет, — сказал я. — Вы меня не поняли. Я же говорю, что не помню ее имени.

— Как я могу помочь вам разыскать эту женщину, если вы не знаете даже ее имени? — ответила сотрудница Красного Креста, наморщив лоб.

— Она — автор этой книги, — сказал я, выкладывая книгу на стол.

Женщина взяла в руки книгу, раскрыла ее. Я обвел глазами помещение, забитое до отказа толкающимися в длинных очередях заплаканными, оборванными людьми. Некоторые из беженцев сидели на истрепанных тюках, но у большинства не было никакого имущества. Какая-то женщина с громким воплем повалилась на пол, вызвав сумятицу в очереди. Двое сотрудников вскочили со своих мест и кинулись к несчастной. Беженцы с ужасом смотрели на нее. В окна хлестал дождь.

— В книге не указано имя автора, — пыталась вразумить меня сотрудница Красного Креста, однако я стоял на своем:

— Эту книгу написала она.

— Но здесь не значится ее имя.

— Я знаю.

Сотрудница подвинула книгу ко мне.

— Вы утверждаете, что она была вашей возлюбленной, — сказала женщина, пристально глядя на меня. — Но при этом не знаете даже ее имени.

— Я был ранен, я уже говорил. У меня… у меня провал в памяти.

— А свое имя вы помните? — спросила женщина и взяла ручку, шурша крахмальным белым халатом.

— Конечно, помню. Скажите, что можно…

— Можно послать запрос на имя издателя.

— И что это даст?

— Мы попросим сообщить ее адрес. Правда, поскольку здесь не указано ее имя, я не уверена, что мы сможем чего-либо добиться.

— Интересно, чего ты добиваешься?

— Чтобы мы уехали отсюда, — сказала Марта. — И как можно дальше. Макс, мы должны уехать отсюда. Почему ты не напишешь мужу моей тетки? Может быть, он сумеет нам помочь.

— Чем?

— Тем, что вытащит нас из этого жуткого места, — ответила Марта.

Я сбросил фрак и, сев на кровать, стал разуваться. Марта вынула из ушей жемчужные серьги и провела щеткой по волосам. Я расстегнул жилет и снял запонки.

— Ты намерен что-нибудь предпринять, Макс?

— Сколько раз нужно повторять тебе одно и то же?

— Что именно?

— Что эта работа означает для меня повышение.

— Я не понимаю, почему твое повышение по службе должно превратиться в наказание для меня.

Я тяжело вздохнул и, прикрыв глаза, посидел несколько минут, прежде чем направиться к шкафу.

— Я не хочу снова обсуждать это, Марта.

— Мы здесь оторваны от всего мира, Макс. Мы ни с кем не общаемся.

— Я уже слышал эту песню.

— Ты не разрешаешь мне приглашать сюда моих друзей.

— Ты можешь сама их навестить.

— Мое место рядом с тобой. Ты мой муж.

— В таком случае нам нечего обсуждать.

— Но почему я должна страдать? Неужели я не вправе рассчитывать на достойную жизнь?

— Ты бы предпочла, чтобы я загремел на фронт?

— Не повышай голос. Дети спят.

— Тебе было бы приятнее, если бы я воевал, каждую минуту рискуя жизнью?

— Ты всегда передергиваешь мои слова.

Она перестала расчесывать волосы и сердито посмотрела на меня в зеркале.

— Не понимаю, почему ты не можешь получить работу в Берлине.

— Повторяю в сотый раз: В Берлине я не мог бы рассчитывать на повышение.

— Ничего подобного! Ты получил бы повышение, но, возможно, не так скоро, как тебе хотелось бы. И вот теперь я и дети вынуждены страдать из-за твоих амбиций.

— И это ты называешь страданием?!

— Перестань кричать. Ты разбудишь детей.

— У тебя нет прислуги?

— Что толку, если это полька, да к тому же из заключенных!

— У тебя нет садовника?

— Он отъявленный лентяй.

— У Ильзе нет гувернантки?

— Она не говорит по-французски.

Я подошел к трюмо и, зачерпнув пригоршню украшений из шкатулки с драгоценностями, продолжал:

— У тебя нет жемчужных ожерелий? Бриллиантовых серег?

— Я говорю не о материальных ценностях, Макс.

— Если все это ты называешь страданием, я жалею, что не добился этого назначения намного раньше.

— Ты не желаешь меня понять.

— Должно быть, ты успокоишься только тогда, когда я стану новоявленным фюрером.

— Ненавижу, когда ты так говоришь.

— Вероятно, тебе хочется отправить меня на фронт.

— С тобой бесполезно спорить.

— Еще одно ранение, как в прошлый раз, и ты станешь вдовой героя. Вероятно, тебе этого хочется.

— Ты даже не пытаешься меня понять, — сказала Марта. (Я положил запонки на стол.) — Меня тошнит от этого запаха.

— Тебя от всего тошнит.

— Мало того что здесь стоит невыносимая вонь, дымом из этих труб пропитано все: мои волосы, одежда, даже дети.

— В таком случае не выходи из дома, и дым не будет тебя беспокоить.

— Меня беспокоят трубы, — сказал адъютант.

Я поднял глаза от разложенных на столе бумаг. За окном непрерывно лаяли собаки, вопли заключенных перемежались с окриками охранников.

— В печах возникли неполадки, господин комендант.

— Опять?

— Так точно.