Целоваться с дьяволом - Гончарова Ирина (читаем книги онлайн .TXT) 📗
Мама никогда не давила на меня, моим воспитанием занимались бабка и отец. Мало чего доброго могу вспомнить про Викторию, хотя моя жизнь очень долго была переплетена с ее. Честно признаться, порой мы любили друг друга, а порой ненавидели. Виктория подавляла всякое проявление моей индивидуальности, ей нужны были стандарты, вернее, модель, под которую можно было бы меня подогнать. Скажем, тургеневская девушка, Зоя Космодемьянская или Валя Терешкова. Но в конечном счете она хотела видеть во мне свое воплощение. Таким образом, я росла духовно забитая, нежная и покорная. Мама, как я теперь понимаю, тоже прогибалась под Викторию, но немножко расцвела, когда в ее жизни появился мой отец. Что свело вместе столь разных людей, я не понимаю, но рискну предположить, что в какой-то момент мама устала от вечного гнета Виктории и в лице Григория нашла себе защитника. Сначала они жили отдельно в общежитии, а когда родилась я, мы стали жить все вместе. Вот тут-то и начались схватки на бытовом уровне. Отец не терпел никакого давления на свою персону — ему и на службе генералов хватало. Он ни на йоту не уступал теще, та рвала и метала. Мама пыталась служить амортизатором, это ее и добило. Когда мне было двенадцать лет, она погибла, нелепо и страшно. Произошло это буквально в двух шагах от дома. Виктория в очередной раз сцепилась с отцом на тему моего воспитания — она видела меня художницей, а Григорий хотел, чтобы я изучала языки. Маме нравилось и то и другое, лишь бы были мир и покой в доме, а потому она робко предложила:
— А может, пусть она продолжает ходить в художественную школу, а по французскому наймем репетитора?
— А платить-то кто будет? — ехидно поинтересовалась Виктория. — Этот, что ли? — И она ткнула пальцем в сторону Григория.
— А в чем дело? Я что, не свой хлеб ем? — взорвался тот.
— Но живешь на моей площади, — ехидно уточнила теща.
— Старая сука! — озверел Григорий.
Срывался до полного бешенства он редко — все-таки бывший военный, кастовость и вышколенность наложили свой отпечаток. Но когда крышу сносило, он становился невменяемым. Слов не хватало, и в ход шло все, что под руку попадалось. Но и Виктория, закаленная в бытовых схватках с бывшим мужем-алкоголиком, тоже была не промах. В тот вечер, в разгар их стычки, испугавшись летающих скалки и сковородок, мать моя выбежала на улицу — от греха подальше… Она не заметила, как во двор на полной скорости въехала машина. Ее сбило буквально у подъезда.
Живой я ее не застала, в сознание она так и не пришла. Сердце билось еще пять дней, а потом — все, «травма, не совместимая с жизнью»… Мужику, который ее сбил, дали шесть лет… В те дни я ходила по улицам, качаясь как пьяная. Это была первая смерть в моей жизни, и я все никак не могла осознать, что мамочки больше нет на белом свете. Смотрела кругом и спрашивала себя: «Ну как же так — солнце светит, деревья стоят, вон на углу, у продуктового ларька, продавщица над чем-то смеется с покупателем… Как она может смеяться, ведь у меня такое горе?! Жизнь продолжается, а мамы моей нет, и ничего не изменилось для всех, а для меня кончилось детство. Несправедливо!» Все надломилось в нашем быту… И началась для меня совсем другая жизнь. Бабушка замкнулась в своем горе. Отец беспросветно пил — так, что начал получать замечания по службе. Мне некому было поплакаться на свое сиротство. Часто по ночам мне снилась мама, она, казалось, звала меня к себе, я вспоминала, как она читала мне книжки, как заботливо расчесывала волосы. Мы с ней любили гулять по городу и ходить в кино. Теперь же все стало по-другому. Пьяный отец был страшен и омерзителен. Придирался ко мне по всякому поводу, а с Викторией скандалил еще пуще прежнего. Когда они начинали орать, я забивалась под стол и затыкала уши руками. Единственной радостью для меня были мамины пластинки, чаше всего я ставила Мирей Матье — это была любимая пластинка мамы, и я слушала ее, представляя, как мы с мамой гуляем по Парижу. Но однажды отец в пьяном угаре перебил их все. В тот миг, когда я увидела черные осколки, мне показалось, что мама умерла еще раз. Вот тогда бабка Виктория и решилась разменять квартиру. Она уехала в однокомнатную, в Медведкою, а Григорий получил двухкомнатную в нашем же районе, Измайлове, только не на Девятой, а на Тринадцатой Парковой, прямо в том доме, где была моя художественная школа.
Я по-прежнему посещала и художественную, и свою общеобразовательную школу. Там у меня была любимая учительница, Нина Николаевна. Она учила меня французскому и, когда была жива мама, даже приходила к нам домой заниматься со мной. Только позже я узнала, что она была давней любовницей моего отца. Именно поэтому Виктория так возражала против моих уроков — она-то догадывалась обо всем.
Когда мы разъехались, отец забрал меня к себе, несмотря на все недовольство бабки, и даже нового адреса ей не оставил. Практически сразу к нам переехала Нина Николаевна. Женщина она была миловидная, спокойная и тихая, но, в отличие от мамы, незабитая. Она была прекрасно образована и умела отстаивать свою точку зрения, я думаю, отец очень уважал ее за это.
Нина Николаевна сумела решительными мерами прекратить отцовские запои. Но его солдафонскую грубость и агрессивность я испытала на себе в полном объеме. Отношения с мачехой сложились по сказке: «Пришла в дом к добряку вдовцу мачеха и начала тиранить падчерицу». А если учесть, что и отец был далеко не добряк… Нет, поначалу мы еще пытались с ней как-то работать над французским. К тому же у нее были шикарные французские журналы мод, а много ли надо двенадцатилетней девчонке?! Но постепенно меня стала удручать ее начитанность, вернее сказать, манеры холодной начетчицы. Мне не хватало нежности мамы, ее веры в меня, наших с ней разговоров. У меня возник какой-то комплекс неполноценности. Мачеха не учила, а назидала и, что особенно скверно, обо всех моих промахах рассказывала отцу. А у него рецепты воспитания были простые. Он снимал с себя широкий офицерский ремень и лупил меня без пощады…
Со временем моя жизнь превратилась в полный кошмар. Оказалось, что батюшка умудрялся все так же пить, но делал это с изощренной ловкостью законченного алкоголика. Пил он уже и на работе, где поначалу его отечески журили, а потом перешли к конкретным действиям, и он не получил то ли очередного звания, то ли должности. Отец пошел, как говорится, вразнос. Регулярные побои доставались теперь и мачехе. И однажды она на ночь глядя сбежала из дому на сутки — как потом выяснилось, в воспитательных целях, чтобы он прочувствовал, каково это жить без нее. А он тут же снова напился до озверения и, когда я тоже хотела убежать, догнал меня в прихожей, сбил с ног и за волосы оттащил в спальню…
Было очень больно и противно. Изо рта у него пахло водкой. Он мял руками мою грудь, выкручивая пальцами соски, и в какой-то момент я отключилась. Вскоре все кончилось. Отец обмяк на мне тяжелым грузом, смрадно дыша, а потом сполз с дивана и захрапел прямо там, на полу.
На покрывале расползлось кровавое пятно. Я в каком-то отупении поплелась в душ. Я мыла, терла и скребла себя часа полтора, а когда вышла из ванной, отец еще спал… Вот такие дела, профессор… Мачеха не возвращалась, жаловаться было некому, и вот тогда я в первый раз ушла из дома — на вокзал.
От горьких воспоминаний у Светланы нещадно заломило виски. Она поднялась из кресла и спустилась на кухню. Налила воды из-под крана и лихорадочно выпила большими глотками. Затем подключила телефон, и тот сразу же ворвался звонкой трелью в тишину дома.
— Да. Слушаю.
— Светик! Я беспокоюсь, как ты там доехала? — тревожно спросила Марина.
— Да нормально, в пробке на въезде слегка застряла, а так давно уже дома…
— Чем занимаешься?
— Прошлое вспоминаю…
— А надо?
— Не знаю, но голова заболела ужасно, — пожаловалась Светлана.
— Ну так плюнь на все и ложись спать. Завтра необходимо отобрать картины, которые поедут на выставку в Париж.
— Ну Париж — это еще через месяц…
