Святая грешница - Нуровская Мария (читать книги онлайн .TXT) 📗

— Пусть он ест это сам полной ложкой!

Вот уже поистине нелегкий у тебя характер. Мариола уехала в Анино, за ней — Михал. Она поставила условие: или он переедет, или развод. Ее можно было понять — хотела иметь рядом мужа. Я ездила туда, неизменно встречая холодный прием. Мне было все равно, самое главное — это Артур. Я с радостью общалась с ребенком, он мне напоминал маленького Михала. Когда ему исполнилось три года, взорвалась бомба: развод! Михал вернулся на Новаковского, а мне как-то в Анино не открыли дверь. С плачем я возвращалась на станцию. Михала тоже не пускали. Начался бракоразводный процесс с определением виновной стороны. Он тянулся бесконечно, а мы были отрезаны от ребенка. В конце концов Михал взял вину на себя. Суд назначил ему дни, в какие он может встречаться с сыном. Когда Михал являлся в Анино, то оказывалось, что Артура нет или что он болен и с ним нельзя повидаться. Я это очень переживала. Михал тоже ходил угнетенный. Мы скучали без ребенка. В итоге тебе осточертели наши постные физиономии, и ты решил взять дело в свои руки. Поехал в Анино и определил, каким образом мы будем контактировать с ребенком. Они согласились, но, когда Михал приехал, все началось сначала. Теперь ты сам ездил за ребенком. И несчастье обернулось счастьем: ты привязался к внуку. Артур перестал тебя бояться и, можно сказать, потихоньку начал ходить у тебя по голове. Ты привез ему из Англии железную дорогу. Все как настоящее, только в миниатюре: вагончики, рельсы, вокзал. К вам присоединился Михал, и вы часами играли, лежа втроем на полу. Глядя на вас, я чувствовала себя счастливой. Но потом Артура нужно было отвозить…

ЕГО я не видела уже шесть лет. Ушел из издательства. Прочитала в газете, что стал директором крупного объединения «Пресса». Иногда появлялся по телевидению или выступал на радио. Я ловила все это, охваченная тоской. Но не страдала. Мне было достаточно того, что он со мной в одном городе. Жив. Перед нашим отъездом в отпуск услышала в трубке его голос.

— Я хотел бы поговорить с пани Кожецкой.

— Это я. — Почувствовала, как все во мне оборвалось.

— Говорит Квятковский.

— Узнала, — сказала я, стараясь успокоиться.

— Могли бы мы с тобой встретиться?

— Хорошо.

— Когда?

— Это срочно? — задавая этот вопрос, я уже знала, что он бессмысленный.

— Я уезжаю.

От одного этого слова у меня закружилась голова. Только не это, подумала я. Это как смерть, о которой мне удалось забыть. Ведь в последние годы были только рождения… Моей веры, потом Артура и, наконец, покоя… А теперь вдруг… Не спрашивала, почему и куда он уезжает. Был июнь шестьдесят восьмого года.

— В кафе? — спросил он.

— Я приду к тебе, если ты один.

— Я один, но поменял квартиру.

Он открыл дверь. Меня ошеломило его изменившееся лицо. Наверное, потому, что он совершенно облысел. Мы смотрели друг на друга.

— Можно войти? — спросила я.

Он впустил меня. Квартирка была маленькая, с кухней в прихожей. Я увидела незнакомую мебель.

— Хочешь кофе, — спросил он.

Я неожиданно прижалась к нему. Чувствовала, как бьется его сердце. Приложила к груди свою руку. Минуту мы стояли так, в чужой обстановке. Кроме тесноты, было неуютно, как в гостинице.

— Ты давно тут живешь?

— Два месяца. Мне велели уезжать со дня на день.

— А что с прежней мебелью? — спросила я, чтобы как-то отвлечься.

— Я продал ее, тут бы не разместилась.

— А книги?

— Запаковал в коробки. Уже нет смысла распаковывать. Едут со мной.

— Когда?

— Через неделю.

Это был очередной удар судьбы.

— Почему ты позвонил мне так поздно? — неожиданно с обидой спросила я.

— Я позвонил, чтобы попрощаться.

— Хочешь пойти со мной в постель?

Он в молчании покачал головой.

— Хочешь кофе? — повторил он свой вопрос.

— А ты?

— Я тебя спрашиваю.

— Хорошо.

Я смотрела, как он суетится в этой кухоньке-прихожей. Из шкафчика над двухкомфорочной плитой достал чашки. Мы сидели, разделенные столом.

— Что будешь делать на Западе?

— По правде сказать, я уезжаю в Израиль, — ответил он. — Был евреем, стал коммунистом, потом хотел быть поляком, а теперь снова еврей. Может, стану там полицейским псом, это у меня получается лучше всего, будут меня напускать на арабов.

— Не говори так, — произнесла я.

Вдруг я вспомнила, как первый раз увидела его. Это произошло в заведении. Я спускалась по лестнице в том куцом платьице, а он стоял внизу, оперевшись на балюстраду, и с кем-то разговаривал. Повернул голову и посмотрел на меня. Я видела его лицо сверху, и показалось, что откуда-то знаю его. И неожиданно проблеск: скульптурная группа «Лаокоон»! В кабинете отца под стеклом висела большая ее фотография. Отец сказал, что скульптуру нашли в Риме. Я как бы слышала его голос, когда он рассказывал, что это произведение родосских скульпторов еще до нашей эры. Троянский прорицатель Лаокоон, возражавший против принятия подарка ахейцев [4]— деревянного коня, был задушен вместе с сыновьями змеями. Факты сохранились у меня в памяти, и тогда я подумала, что он похож на одного из этой скульптурной группы. Такая же поднятая голову и даже изгиб шеи, и взгляд человека, погибающего от удушья.

— Что? — спросил он.

Я смущенно усмехнулась, как пойманная с поличным.

— Почему ты так на меня посмотрела?

— Я вспомнила тот момент, когда мы первый раз увиделись. А ты помнишь?

— Ты спускалась по лестнице.

Я закивала головой.

Он неожиданно взял меня за руку.

— Эльжбета, поехали со мной. — Эти слова звучали мольбой. Он вновь просил о том, что было невозможно.

— Я не могу. — Слезы навернулись у меня на глаза.

— Он тебя тут держит. — Его голос прозвучал безнадежно.

— Меня держит все… пережитое здесь, сам город и осенний Казимеж, когда сушат сливы и виден дым над крышами. Я бы не смогла жить нигде больше.

— Всегда найдется такой христианин, который кинет в тебя камень, — с горечью произнес он.

— Может быть, я сама его в себя бросила. — И тут же пожалела об этих словах, потому что у него в глазах появилась надежда.

Моя жизнь стабилизировалась. Однако где-то в глубине души оставалась невысказанная печаль. Какая-то частичка тосковала о том, что я сама добровольно отвергла. Одновременно с его отъездом я теряла навсегда вторую половинку грецкого ореха и как бы часть собственного «я». Ничего не могла с этим поделать. Мы попрощались, он поцеловал мне руку. Я пожелала ему счастливого пути. Спускаясь с лестницы, плакала…

В конце июля мы поехали в наш дом на Мазуры. Как обычно, взяли с собой книги, журналы: я — свои переводы, ты — медицинские издания, которые не имел времени прочитать в Варшаве. С волнением я узнавала знакомые места: «нашу» дорогу в стороне от шоссе, старый дуб, березняк и, наконец, красную крышу дома. Забор, кусты сирени перед крыльцом. С этой стороны не видно озера, нужно сначала войти во двор. Мы оставили вещи и отправились на прогулку. Задержались на мостике, и я увидела наши отражения в воде. Солнце стояло уже низко. На обратной дороге ты полуобнял меня, и так мы шли, прижавшись друг к другу, и, как всегда, я должна была приспосабливаться к твоему шагу, который был для меня чуть широким. Когда мы подходили к дому, уже смеркалось, на небе стали появляться бледные звездочки. На покатой черепичной крыше коровника сидела цапля. Она выглядела как черная вырезка из бумаги на фоне более светлого неба: длинный нос, стройная шея и пушистый хвост. Мы остановились на минуту, но птица не улетела.

Ты развел камин, мы съели холодный ужин, потому что по дороге не успели зарядить газовые баллоны. Выпили по рюмке водки и пошли наверх в спальню. С восторгом я вдыхала запах дерева и пыли, для кого-то это мог быть запах печали, для меня же — покоя. Самое важное слово, какое я знаю — это «покой!» Самое прекрасное слово — «любовь». Но эти два слова взаимоисключающие, может, поэтому я так скучала по нему.