Мать моя — колдунья или шлюха - Успенская Татьяна (лучшие книги читать онлайн TXT) 📗
3
На другое утро, уходя на работу, мать говорит:
— Сегодня к тебе придёт твой отец.
В этот день Пашка спас Котика.
С тех пор, как Пашка спас меня от него, я часто хожу на этаж Котика. Зачем? Что тянет меня к нему? Тоска по тому времени, когда был жив Павел и одевал меня при Котике, как одевают детей их родители, или попытка понять самого Котика, существо для меня загадочное?
Издалека смотрю на него. Шахматы, карты, фанты, камни, салочки… — игры на переменах разные, но итог той, в которой участвует Котик, всегда один: рождается злость, а в результате — крик и драка. Котику кажется: все ему что-то должны. Он так и кричит: «Ты должен взять ход назад», «Ты должен идти не той картой».
В отличие от его матери, ребята не хотят быть должны Котику и доказывают ему это кулаками.
Котик же сильнее многих и — хитрее. Всегда найдёт момент, когда ударить человека носком своего тяжёлого ботинка в уязвимое место, обычно ниже пояса. Или может растопыренными пальцами со всего маха ткнуть человека в лицо, целясь в глаза. Только чудо спасло однажды его жертву от слепоты.
В тот день Котика повалили на пол. Двое держали руки, двое — ноги, остальные били. Били ногами, молотили кулаками.
Откуда взялся Пашка? Раскидал парней и поднял Котика.
Кровь из носа, перекошенное отёком лицо…
— Ты чего лезешь?
— Ты знаешь, какую суку спасаешь?
— Убить его надо! — орут на Пашку ребята.
— Не играйте с ним, и все дела. Сами лезете. Вам нравятся его шахматы, его конструктор, его карты… Он покупает вас. А вы покупаетесь. Сами дураки.
Пока Пашка вещает, Котик приходит в себя и неожиданно со всего маха бьёт одного из мальчиков в живот. Пашка хватает его руку и вывёртывает её.
— Шкура злая, — шипит и волочёт Котика в туалет, на ходу крича ребятам: — Вы будете виноваты! У таких подлецов всегда другие виноваты!
Я тоже был в толпе, но меня хватило лишь на то, чтобы рвануться туда и по обыкновению остаться наблюдателем: драться не умел, оттащить ребят от Котика не смог бы. Нигде и никогда участником я не был. Но сегодня нужно решить…
Что решить?
Шум воды, смывающей Котиковы кровь и сопли, злой скрежет Пашкиного голоса: «Подонок», «Пожалуешься кому, убью, запомни, гадина, моё слово твёрдое», «Не жить тебе, если пасть раззявишь!», «Мешок говна», «Смердишь на всю школу, вонючка…»
Это Саша. Он ткнул меня носом в реальность, заставил заметить пыль на полках и на столах его прошлой жизни, седой висок его матери, приспущенные штаны Чудака. Саша вкрутил меня в жизнь, что ежесекундна: в уроке, в драке, в машине, едущей по нашему двору, в запахе еды от тёти Шуры… И теперь быт тянет меня в свою пропасть: кровь, широкая тугая окантовка ботинка, разорванный пиджак, ребята вокруг со своим набором ругательств и угроз, кафель туалета, запах мочи, дым от сигарет…
Но земная мешает моей жизни другой. Погружусь целиком в быт, не смогу понять, куда и зачем поднимается мать, не услышу Павла…
Время — выбрать. С двумя жизнями мне не справиться. Как мать умудряется совмещать их? Можно ли этому научиться?
Интуитивно я чувствую: быт — жесток, бесцеремонен, нестабилен, полон опасностей, а жизнь Павла и матери в Свете — стабильна, спокойна, добра, насыщенна.
Давно мы с Пашкой сидим на уроке, и механически я решаю задачу. Но я вижу Пашкину склонённую над тетрадью голову, красное ухо, щёку, источающие не излитую до конца злость, и слышу его вопрос, никогда не заданный мне: «Какого чёрта ты таскаешься глазеть на этого дурака?»
Этот миг.
Могу ли я сейчас, когда передо мной алгебраическая задача и Пашкино красное ухо, попасть на дорогу из Света, по которой бредёт мать? Для этого надо перестать решать задачу, закрыть глаза, чтобы не видеть Пашкину злость, надо над ними… Что «над ними»? Взлететь? Воспарить? Подняться? А я могу подняться над всем и всеми? Котика чуть не убили сегодня. И Пашка спас Котика. Спас и называет его подлецом.
Это «что-то», что может вывести меня на дорогу матери, запружено сейчас — моим участием в быте, вопросами, скользящими во мне. И я не могу высвободить это «что-то» — задача решается, красное ухо горит огнём светофора — путь закрыт, вопросы атакуют меня…
— Айда ко мне, — предлагает Пашка после уроков.
Но я неожиданно говорю:
— Ко мне?!
Я хочу сказать Пашке, что у меня есть Павел и он ждёт меня. Но, по обыкновению, слов нет, и я лишь смотрю на Пашку. И ловлю себя на том же: сегодня — переломный день, сегодня я должен решить. Одно моё «я» хочет, чтобы Пашка пошёл со мной, а другое хочет выбраться на дорогу.
— Айда!
Не успеваю открыть дверь, как на моём плече уже сидит Павел, а его голова уже покоится на моей шее.
— Во, даёшь! И молчал! Смотри-ка, какой голубь!
— Это не голубь.
— Ты мне будешь говорить?! Самый настоящий голубь. Ручной. — Пашка протягивает к Павлу руку и гладит по перьям.
Я озадаченно смотрю на любопытный глаз Павла, на его золотистое оперение, укрытое Пашкиной грязной, в цыпках, рукой.
Разве голуби такие? Вон сколько их на карнизах домов и в парках, их кормят старушки. Они совсем не такие. Они — сизые, болтливые, суетливые — обыкновенные.
— Как ты зовёшь его?
Чуть не вырвалось «Павел», но я вовремя прикусил язык.
— Круша? Хорошее имя, мне нравится.
Павел под рукой Пашки разворачивается к нему и, продолжая сидеть на моём плече, разглядывает его.
— А можно мне подержать Крушу?
Не успевает закончить фразу, как Павел легко вывёртывается из-под Пашкиной руки и пересаживается на неё, своим клювом осторожно проводит по Пашкиной щеке.
— Он у тебя, что, слова понимает? — почему-то шёпотом спрашивает Пашка.
Во все глаза смотрю на Павла и Пашку. Павлу Пашка нравится? Иначе зачем он распахнул крылья и укрыл ими Пашкино лицо? А если бы я Котика привёл?
Но вот Павел слетает с Пашки и усаживается на пылесос.
— Что это? — снова спрашивает Пашка шёпотом. — Он хочет что-то показать мне? — На цыпочках подходит к пылесосу. — Что это? — спрашивает, но тот же вопрос теперь относится к пылесосу. — Вроде пылесос, но какой-то необычный.
Павел возвращается ко мне, а я включаю пылесос, и он кружится по коридору, медленно двигаясь кругами к кухне.
— Вот это да! Откуда у тебя такое? — Пашка идёт за пылесосом, приноравливаясь к его движениям. — Смотри-ка, прям лижет. И не шумит. Наш включишь, уши затыкай. Мигает-то как. Лампочки похожи на глаза. Откуда он у тебя?
— Отец сделал.
— Отец?! А что ещё он сделал? Познакомь меня с ним. Я хочу научиться такое делать.
Может быть, невозможность выбраться из пыли и сора, спрессованного в добросовестном пылесосе, может, страх, что навсегда я теперь останусь тут, внизу, с этим сором, макаронами и задачами, что я не в силах справиться с моментом перелома, не в силах соединить две жизни в одну… — причина, только хлынули слёзы и стали заливать меня.
Неподвижен Павел. Неподвижен Пашка. И я стою посреди комнаты матери, куда мы явились вслед за пылесосом, и не могу остановить слёз, разъедающих лицо.
Первым приходит в себя Пашка:
— Ты чего? Ты чего? Что с ним? Он умер? Умер. Он умер. И Павел, сидящий на моём плече, лишь птица. Пусть она всё понимает, потому что это дух Павла, но я хочу голоса Павла, улыбки, хочу держаться за его руку. Хочу вместе смотреть спектакли и вместе ужинать. Он умер и унёс с собой не только себя, но частично и мать, моё ощущение её, мою связанность с нею.
Ерунда. Не унёс. Сблизил нас с матерью, научил видеть её! И именно он, Павел, открыл мне быт.
— Ясно, — Пашка выключает пылесос. — Давай жрать. Сдохну с голоду, что будешь делать со мной? Где у тебя телик? — Огляделся, не увидел. — В спальне, что ли? — Я замотал головой. — Нету, что ли? Как же ты без телика?
Пашкин голос, Пашкин шутовской вид с вытаращенными глазами, Павел, зовущий меня в кухню, куда он сорвался после слов Пашки, что тот хочет жрать, останавливают слёзы.
