Единственная наследница - Модиньяни Ева (серия книг .txt) 📗
В его памяти ожила их последняя встреча на центральном вокзале, перед вагоном, до отказа забитом людьми, среди грома оркестра, среди воинственно развевающихся флагов, среди порхания добрых и великодушных синьор, которые раздавали молитвенники и бесполезные гамаши солдатам, обалдевшим от призывов и риторики и подавленных страхом перед неизвестностью. Некоторые, чтобы придать себе храбрости, пели: «Прощай, красавица, прощай», но те, кто на самом деле прощался со своей женщиной, не могли найти таких слов.
Вот и Матильда с Чезаре, стоя рядом на перроне, понимали, что слова ничего не значат, что важнее просто смотреть друг на друга, касаться друг друга, дышать друг другом.
– Я скоро вернусь.
– Кто знает?
– И все будет как прежде.
– Будем надеяться.
– Мне было хорошо с тобой.
– Когда вернешься, ты будешь смотреть на девушек – я уже буду старухой.
– Неправда.
– Это сейчас ты так говоришь, потому что не знаешь. Они говорили о прошлом и надеялись на будущее, забыв о настоящем.
Глава 26
Приказ, абсурдный и бесполезный, как большая часть приказов в этой сумасшедшей войне, пригвоздил Чезаре к проклятой богом позиции на склонах горы Фаити. Был январь, было холодно, ветер сдирал с него кожу, а мелкий холодный дождь колол ледяными иглами. Он дрожал от холода и лихорадки, усталость валила с ног. Уже тридцать часов он вглядывался без сна в этот серый предательский туман, из которого в любой момент мог выскользнуть невидимый и бесшумный враг.
Уже трижды по крайней мере его должны были сменить на посту, но то ли завалило подземный переход, то ли снарядом накрыло командный пункт, то ли командование просто забыло о нем, рядовом Чезаре Больдрани из Милана, Ломбардия, призыва 1899-го, но смена не прибывала. У него закоченели руки, щеки покрывала густая щетина, мучил зуд по всему телу от бесчисленных укусов вшей. Ног своих он больше не чувствовал – они по щиколотку были погружены в ледяную грязь. Он вспомнил об этой старой шлюхе Сибилии и ее дерьмовых предсказаниях и от злости на себя выругался вслух. Не будь он таким доверчивым и суеверным, он сидел бы сейчас в теплой прачечной в Крешензаго, спал с Матильдой в ее уютной спаленке и разъезжал бы по окрестным деревням, увеличивая на продаже вина свой и Риччо капитал. Вместо этого он торчит тут один в вонючей грязи на посту, торчать на котором так же бессмысленно, как искать блох в тумане.
«Не покидай поста ни при каких условиях». – То был приказ, а приказы не подлежат обсуждению.
«А когда меня сменят?» – Глупый вопрос в устах пехотинца, который на войне стоил меньше, чем мул.
«Мы на войне, солдат». – Общая фраза, четыре слова, которые значат все и не значат ничего. Они имели бы для него смысл, если бы напрямую связывались с Джузеппиной, с братьями, с Матильдой, с Риччо, с Мирандой, но он не верил, что страдает за родину, как страдал за свою мать. Он чувствовал себя на фронте не защитником родины и семьи, а скорее частью какой-то плотины, замешенной на крови и слезах, которая защищала не страну, а лишь бездарность Генерального штаба, интересы которого требовали, чтобы он мучился в окопах и умирал.
В письмах, которые из дома присылала ему Джузеппина, не было жалоб, но было много грусти. Шерстяные фуфайки, присланные Матильдой, он носил, и они ему очень помогали. А деньги, посланные Мирандой, он спрятал в патронташ, время от времени перекладывая их то в ранец, то из кармана в карман, то даже в башмаки, в зависимости от ситуации.
Постепенно сознание его затуманилось, оно погрузилось в какой-то странный полусон. Одни образы наплывали на другие, не давая сосредоточиться ни на чем: Матильда, Джузеппина, Риччо… Сибилия проклятая… Белая рубашка Матильды в тумане… Полутень ее дома с запахом специй, цветущей глицинии…
Резкий толчок в спину вернул его в реальность – реальность войны, холода, грязи окопов.
– Это так ты стоишь в дозоре, говнюк?..
Чезаре вскочил на ноги и по привычке встал навытяжку. Офицер, подошедший неслышно, осыпал его градом ругательств.
– Ты что-то хочешь сказать?.. – закончил он свою гневную тираду.
– Нет, ничего, – пробормотал Чезаре и замолчал. Что он мог сказать? Что он устал? Что уже несколько месяцев не спал нормально? Что здесь уже тридцать часов подряд сидит, не смыкая глаз?.. Он не боялся офицера, но боялся власти, которую этот человек представлял. Так голубь боится ястреба, еще не видя его.
– Ты знаешь, по крайней мере, что тебя ожидает?
Чезаре не ответил. От волос этого офицера, от чисто выбритого лица, от всей его щегольской подтянутой фигуры" исходил приятный запах лаванды, хорошего свежего белья, запах сигар и кожаных портупей, тот господский запах, который он почувствовал однажды в палаццо графа Спада, запах жизни, которой он сам никогда не знал. Этот человек, стоявший перед ним, был важной персоной, и не только потому, что имел чин капитана, но и потому, что принадлежал к избранному обществу, которое и в гражданской жизни стояло надо всем.
– Я должен передать тебя военно-полевому суду, – холодным голосом произнес офицер, и это были не просто слова. После разгрома у Капоретто военно-полевые суды, состоящие из таких вот офицеров в шинелях из тонкого сукна, пахнущих лавандой и кожей новеньких портупей, вывели в расход немало молодых жизней.
Государственная измена. Трусость перед лицом врага. Невыполнение приказа в боевой обстановке. Чезаре понимал, что попал в страшное положение. Он уже видел самого себя перед карательным взводом с завязанными глазами; вообразил тишину, за которой следует залп. Однажды ему уже это приснилось; тогда он проснулся и вздохнул с облегчением. Но сейчас это был не сон, а страшная явь. Грязный, мокрый, застывший, он стоял перед разгневанным офицером и видел, как небо белеет в первых лучах зари. Шел мелкий, холодный и нудный дождь.
– Отвечай, – приказал офицер. – Ты знаешь, что тебя ожидает?
Он знал, но не ответил. Однажды они с ребятами гонялись по двору за котом и загнали его в угол старого сеновала. Это был маленький кот, худой и запуганный, очень грязный и, наверное, больной. Но в тот момент, чувствуя, что он уже погиб бесповоротно, кот повернулся и бросился на одного из своих преследователей, выпустив когти и страшно оскалившись. Возможно, он ослепил бы того парня или как-нибудь изувечил, если бы другие ребята не оторвали его и не выбросили на гумно. И сейчас Чезаре почувствовал себя таким же загнанным котом, припертым к стенке жестокостью приказа, осуждающего на смерть лишь за то, что усталость сломила его.
С отчаянием доведенного до крайности человека он свалил офицера на дно окопа и приставил к горлу свой штык.
– Ты с ума сошел, – прохрипел в изумлении тот.
– Я все равно погиб, – ответил ему Чезаре, – но я и тебя уведу на тот свет.
– Зачем же, – сказал офицер, который и лежа в грязи на дне окопа сохранял выдержку и достоинство, – если мы оба можем спастись?
– Если я не убью тебя, ты передашь меня военно-полевому суду. – Слова изо рта Чезаре вылетали вместе с паром от холода.
– Я хотел только попугать тебя, – сказал тот примирительным тоном. – И повторяю, мы еще оба можем спастись.
– А кто мне это гарантирует?
– Никто. Мое слово против твоего.
– Слово офицера, – сказал Чезаре с презрением, все еще держа штык у горла капитана.
– Слово дворянина, – сказал тот с достоинством. Это прозвучало так, словно он говорил с равным себе в светской гостиной, а не с одичавшим солдатом в окопной грязи. – Иначе убей меня, и умрешь сам. С минуты на минуту сюда придут искать меня.
Чезаре выпрямился, убрав штык, и позволил офицеру встать. Теперь оба они походили друг на друга, покрытые грязью окопа, которая скрывала знаки различия.
– Как тебя зовут? – спросил капитан.
– Больдрани Чезаре. Восьмой пехотный.
– Когда тебя сменят, явись на командный пункт. Спроси капитана Казати. Бенедетто Казати. Я предупрежу твоего лейтенанта.
