Дело всей жизни. Книга первая (СИ) - Громова Ульяна (книги без регистрации TXT) 📗
— Остынь, Расс…
Такие ошейники, как у нашей официантки, получают не просто так. Девушка могла быть жутким серийным убийцей или смертельно больна. Или она «слегка» задолжала колумбийским наркобаронам.
При любом раскладе её никто не отпустит, потому сумму назначили такую, что дешевле купить пару стран третьего мира и пояс астероидов. Таких вот рыбок ловят в мутных водах мутные дельцы для мутных развлечений. Я же всегда хотел только одного — трахаться!
— Ты мне всё настроение сдул, Ник. Пойдём, подрыгаемся.
— Многозначительно, — усмехнулся я и отвернулся от зеркала. — Надеюсь, не в конвульсиях.
Расс бросил на меня тяжёлый взгляд — эту дозу он ещё не раз припомнит мне для профилактики. А ведь на самом-то деле ширнуться не очень-то и хотелось. Я благодарно сжал плечо друга и вышел из сортира.
Общий зал с большим танцполом ничем не отличался от подобных в других клубах, где мы с Расселом не раз проводили время. Танцовщицы go-go на высоких тумбах завели публику так, что зал бушевал, как Атлантика в девятибалльный шторм. Биты буквально встряхивали кровь, взбалтывая коктейль из внутренностей и щедро плеснувшего адреналина.
Мир сошёл с ума. Зеркальные шары, ещё несколько минут назад медленно ронявшие глянцевые блики, словно налились венозной кровью и быстро крутились, расплёскивая багровые реки света. Музыканты как в трансе повторяли раз за разом всего несколько аккордов, но они прочно вбивались прямо в мозг.
Гитарист безжалостно драл не струны, а мгновенно натянувшиеся нервы, заставляя тело послушно дёргаться в примитивном ритме, размеренном, постоянном, лишь чуть отпускавшем на последней ноте, давая вздохнуть, и снова вспарывал уже следующую артерию, из которой текла не кровь, а всё, что делает человека человеком. И это всё за ненадобностью растаптывалось сотнями подошв.
Телу становилось легче, мозг, не обременённый разумом, заполоняли животные инстинкты: охотиться, трахать, убивать, упиваться наслаждением, чужой болью и абсолютной безнаказанностью. Поднятые вверх руки, ловившие хлеставшие по глазам струи света, от которых кружилась голова, чьи-то цепкие коготки, царапавшие грудь и спину под расстёгнутой рубашкой, уверенно зажавшая восставший член чья-то горячая ладонь в моих штанах, чьи-то губы на моих губах и шее — плевать! Нереальный кайф!
Все ощущения на грани, до нестерпимой боли, до отчаянного крика, и хочется сделать рывок в запределье, туда, где ничего невозможного нет, ведь там освобождение из плена хищных нечеловеческих страстей.
Всё внутри кипит и тяжело вращается огненной лавой, а сверху уже сыплется пепел сожжённых запретов и ограничений, и взбесившийся океан человеческих тел взвывает в утробном зверином вое и рыке, и экстаз заполоняет, взрывается в теле, раскатываясь под кожей острым коротким оргазмом.
И дико хочется ещё, с болью, с криком, с яростью. Невыносимо хочется кончить мощно и долго, и нет других желаний, только похоть, застившая глаза красным влажным туманом. Она бьёт в виски, пульсирует, кружит голову, заворачивая меня вокруг себя.
Руки сами хватают кого-то за что-то, и наша випка оказывается прямо перед глазами — сумасшествие настигло в двух шагах от неё. В ней Расс нежно трахает Рыбу, гладит её, наслаждаясь подмятым под себя девичьим телом, и я тоже хочу трахаться. Зверски хочу трахаться!
И всё это чувствую будто не я, меня словно располовинили с головы до члена, и он словно собрал в себя всю кровь из болезненного разлома, его жгло от напряжения.
Как в густом тумане, швырнул девушку на диван, сдёрнул с неё трусы и короткую юбку, раскатал презерватив, взвыв от прикосновения к члену, и ворвался в мягкую плоть. И всё мешало: и свои штаны, спущенные с бёдер, и её майка на тонких бретельках, тут же собранная в кулак и одним рывком сорванная с блондинки.
Загорелая, худая, я закинул её ноги себе на плечи и вцепился в груди, безжалостно сжимая их, скрючил онемевшие пальцы, не чувствуя ими ничего, сдирая ногтями с её живота до лобка кожу. Она извивалась, хватала меня за руки, а я трахал её, глядя сквозь кровавый туман и пульсирующую головную боль, и бёдра сами быстро и мощно шлёпали о её задницу.
Девушка нужна была мне до зубовного скрежета и одновременно мешала, вцепляясь в меня, как дурная кошка. Хотелось её стряхнуть с рук, придушить и быстрее кончить.
Я сжал одной рукой её тонкую шею, не чувствуя, как свело похолодевшие пальцы, мотая головой от нестерпимого жара, выжигавшего мозг дотла. Смотрел, как уродуется лицо той, кого трахал, как противно открылся её рот и вытаращились глаза, и вдруг почувствовал, как кто-то отдирает меня от уродливой блондинки.
Мне плевать на её лицо — безумно бесила её растраханная дыра, не приносившая наслаждения, я выл, как раненный зверь и рвался в неё сильнее.
Кто-то крепко обхватил меня и приподнял, сильно сдавив под дых, и рывком отбросил на другой диван, буквально снимая с этой драной белобрысой кошки. И это привело в ярость.
Я снова рванулся, увидев, что она встаёт, держась за горло и жадно глотая воздух, и вдруг почувствовал, как развернуло меня, увидел лицо друга с перекошенной гримасой совершенно непонятных мне эмоций, как в замедленной съёмке, и мощный удар в лицо.
Мой последний рывок в запределье…
Туда, где освобождение из плена хищных нечеловеческих страстей…
Яркий свет горячим лучом опалил веки.
— Никита… сынок…
Голос будто выводил буквы, больно нажимая острым кончиком пера на оголённый мозг. Во рту странный привкус… горьковатый и какой-то искусственный… пересохшие губы не сжать — что-то мешало. И такая лёгкость, будто больше ничего нет… будто нет моего тела… будто я — это всего лишь не слишком свежий воздух.
— …сынок…
Я хотел бы отвернуться от палящего света, оставлявшего расплывшиеся красные круги под веками, хотел и не мог.
— Никита…
Свет задрожал. Подёрнутая белёсой пеленой щель, как будто приподнялся край одеяла, чуть обнажила смутные очертания. Яркое пятно затмило что-то тёмное. И голос прозвучал ближе и чётче:
— Никита… сын… Он пришёл в себя!
«Отец» — мазнуло по сознанию шёлковым холодком. И щель дрогнула, неохотно растянулась и приподнялась… Очертание тёмного пятна собралось в озабоченное лицо.
— П…а… — ощущения разнообразились слабой вибрацией стянутого высохшего горла.
— Молчи, сынок… Не говори…
Я смотрел на потемневшее осунувшееся лицо отца, понимая, что говорит он на русском. И я выкарабкивался на звук родного языка из тугой пелены, всем своим существом хотел слышать этот голос и полз из запределья, из оглушающей тишины и пустоты. Белой, плотной и равнодушной.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
Там ничего нет.
Лицо отца сменилось сразу тремя в бледно-голубых шапочках и повязках. Что-то происходило вокруг, но я ничего не чувствовал.
Снова утягивал белый кисель.
Снова растворялись очертания.
Снова безмолвно и равнодушно поглощало запределье…
— Мы теряем его… — раздалось поодаль приглушённо, уплывая вдаль.
Мощным ожогом ударило в грудь прикосновение чего-то холодного, меня будто выдрали с корнем из тихого киселя, в котором я так уютно почти растворился.
Там хорошо.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
Там ничего нет.
Что-то снова больно обожгло само сердце, заставляя его лениво шевелиться, искать место в груди, где перестанут жечь, колоть, рвать на части. Но горячий холод снова ударил, и сердце забилось сильнее, быстрее, а вдруг появившееся тело прижало меня к жизни среди этого света и горячих жал. А я хотел туда, в уютный белёсый кисель.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
— Ник! Сын!
Отчаянный голос рванул куда-то вперёд, окончательно выдирая из молочной мглы, как из утробы матери.
— Сынок… — Я слышал слёзы. — Теперь всё хорошо…
Голос сорвался, дрогнул и проглотил что-то ещё недосказанное.
