Гнев Диониса - Нагродская Евдокия Аполлоновна (электронные книги без регистрации .txt) 📗

Дорогая моя деточка! Как мне тяжело! Как ты перенесешь горе, которое я готовлю твоим близким? Твоя вера в людей будет разбита, я отниму у тебя веселье и жизнерадостность, если не навсегда, то надолго.

Ох, как мне больно. Хоть бы Старк пришел. Он для меня словно вино: опьянею и все забуду.

— Ну, чего вы грустите — бросьте! — говорит Вербер.

— Тяжело на душе, голубчик!

— Это пустяки. Это от письма, а вы не обращайте внимания.

— Ох! Васенька!

— Да, конечно. Я ведь понимаю, влопались вы в Дионисия, а теперь вас мучит совесть перед Колонной Траяна.

— Бросьте глупости.

— Не глупости, а я дело говорю. Ну, чего вы? Вернетесь и все забудете.

— Да неужели вы воображаете, что я могу вернуться туда? Домой?

— А отчего вам не вернуться? Откусит вам ваш Дионисий нос, что ли? Какая уехали, такая и приедете.

— Вы с ума сошли!

— Ой, мамаша, не портите себе жизни! Дионисия вам на полгода не хватит. Потом казниться будете!

— Ну, и буду, и буду, а бесчестно не поступлю!

— Конечно, оно некрасиво — что говорить, — поиграть да и за щеку… А все-таки…

— Молчите, Васенька, и без вас тошно.

Мы молчим несколько минут.

— Мамаша, пустите меня пошляться.

— Сидите.

— Ну, так дайте что-нибудь делать — так одурь берет. Дайте хоть я вам кисти вымою.

Васенька идет мыть кисти, а я сижу и ничего не делаю, только сама себя «ковыряю», как говорит Илья.

До прихода Сидоренко целый час, а у меня все из рук валится.

Бедный Эдди, на этот раз не ты мне мешаешь.

Звонок. Это Сидоренко.

— Ведите себя прилично, — умоляю я Васеньку.

— А вот увидите, я буду изящен a la [14] Дионисий.

— Бога ради, ни а la кто! — восклицаю я с отчаянием.

Сидоренко входит быстрыми шагами, на лице его такая радость, что мне делается ужасно стыдно.

Он целует несколько раз мою руку, несвязно рассказывает, что он делал в С., как он скучал без Жени и без меня… вдруг он видит Васеньку и останавливается. Я поспешно говорю:

— Позвольте вас познакомить: Василий Казимирович Вербер — мой лучший друг, который очень извиняется за свою шутку. Василий Казимирович ужасно любит шутки и мистификации, это его страсть. Садитесь, голубчик Виктор Петрович, и рассказывайте, как вы попали в Рим?

Я стараюсь говорить как можно любезнее, взглядываю на Васеньку и упрекаю себя, что не пустила его «пошляться». Я уже чувствую, что в его глазах загорается известный мне огонек беспричинной ненависти.

— Я приехал в Рим, — говорит Сидоренко, — по очень важному для меня делу.

— Но я надеюсь, что ваше дело не помешает вам навестить меня вечерком, например завтра: у меня соберутся кое-кто из русской колонии, художники… надеюсь, вы не будете скучать.

Он пристально смотрит на меня, хочет что-то сказать, но, взглянув на Васеньку, не решается.

— Я страшно занята. Страшно разбросалась — по обыкновению. Два портрета и картина. Ведь эта картина начата еще в прошлом году; я пишу с трех натурщиц и четырех натурщиков, главная фигура еще и не начата.

— Это ваши купальщицы, о которых вы говорили мне летом?

— Нет, это моя давно лелеемая мечта — «Гнев Диониса».

Я забываю обо всем и начинаю рассказывать.

— Дионис разгневался! И от этого гнева все кругом сразу опьянело, все потеряло голову — все перемешалось в хаосе! Все скачут, прыгают, кричат, хохочут. Он отнял разум! Вся толпа людей опьянела сразу!..

В этой толпе самые спокойные, сохранившие разум — это пантеры, они смотрят с презрением на людей…

А над всем этим — Дионис, женственный, но величественный и гневный, полуподнявшийся со своего золоченого ложа!

— Как я завидую вам, Татьяна Александровна! — говорит Сидоренко. — При таком увлечении искусством можно совсем забыть об окружающей жизни!

— Не всегда! — говорю я со вздохом.

Сидоренко насторожился. Я быстро меняю тему разговора.

— Были ли вы у наших?

— Нет, я ехал югом через Волочиск, но я написал Евгении Львовне, что еду сюда… кстати, идя к вам, я встретил Старка, Что он тут делает? Кажется, в Кампании насчет лесов слабо. Он был у вас?

— Он бывает. Если вы придете ко мне завтра, то его увидите.

— Мне бы хотелось лучше поболтать с вами, по-прежнему… как бывало в С. Эх, славное было время! — встряхивает он кудрями, — А вы скоро в Питер?

— Не знаю. Как кончу картину, поеду не надолго, а потом опять вернусь! — говорю я грустно.

— Вы опять вернетесь! — восклицает он радостно.

— Да, весной, — поправляюсь я, — только за картиной.

Он смотрит на меня испытующе.

Я делаю вид, что не замечаю его взгляда, звоню и велю подавать завтрак.

Сидоренко не идет статское платье, он привык носить форму. В кителе и высоких сапогах, а особенно в русской рубашке он даже красив со своим румяным лицом и вьющимися волосами, но сюртук сидит на нем скверно, галстук ужасно безвкусен, и я понимаю, что эстетические чувства Васеньки были оскорблены его видом.

Пока я завариваю кофе и расставляю тарелки с холодными закусками, Сидоренко обращается к Васеньке;

— Вы постоянный житель Рима?

— Да, — отвечает тот, бросая презрительный взгляд на Сидоренко, — я уже пятнадцать лет здесь, — А вы не скучаете по России?

— А что я там забыл?

— Все же родина. Я бы вдали от нее и года не прожил.

— А вы что делаете для этой родины? Служите да жалованье получаете. Что, вы кровью своей ее поливаете?

— Все мы мало делаем для родины, — говорит Сидоренко улыбаясь, — но любишь родину бессознательной любовью. Разве дитя, любя мать, жертвует для нее чем-нибудь — просто любит родное лицо. Я люблю Россию за ее ширь-простор, ..

— Ширь и простор! Так поезжайте в Пампасы или в Сахару.

— Ну, за русскую песню, за русскую удаль, за ширину характера русского человека, за русскую женщину! Я люблю и проселочную дорогу, и ракиты у реки. Я волжанин, и для меня нет лучше музыки, чем бурлацкая песня!

— Вы где печатаете? — вдруг спрашивает Васенька серьезно.

— Что? — удивляется Сидоренко.

— Да стихи. Я как будто читал что-то ваше, кажется, «не гулял с кистенем я в дремучем лесу!».

— Васенька! — шепчу я в ужасе. Но Васенька сорвался.