Пища дикарей - Шкаликов Владимир Владимирович (книги полностью .txt) 📗
Я сел и затряс головой. Сон наяву? Бред! Чертовщина! И ведь сам додумался! До чего же интересно устроен человеческий мозг. В следующей жизни стану каким-нибудь психофизиологом. Отворю человечеству дверь в подсознание.
Сатана снова явился и ухмыльнулся: «Дельная мысль. Только сам в эту дверь не входи. Она сразу захлопнется, и ты там останешься. Тело отправят в психушку, а душа в рай не попадёт». «А куда же?» «Да просто в распыл. Такое у Него наказание для слишком любознательных. И я тут ни при чём. Я и сам-то — сосланный».
Я снова затряс головой. Позвоночник пробило болью, сорвался стон.
Мария тут же вскочила и подошла.
— Сидишь?! Молодец. Но рано ещё. Ложись пока. Спать надо.
— Не могу я спать. Кошмары. Зря ты меня спасаешь.
— Хорошо, хорошо. Поешь курятины, попей чайку, а я тебе сказку расскажу.
* * *
Я рассказала ему сказку про двух чудовищ.
- Одно чудовище было огромно и с девятью головами. Когда люди напали на него, между головами начался спор - как сражаться, чтобы победить. Пока спорили, все головы были срублены. А у второго чудовища было девять тел при всего одной голове. Оно сумело победить людей и скрыться, потому что все тела подчинялись только одной голове.
Он посмотрел с подозрением и спросил:
— Что же делать одной голове при одном теле?
— Твоей голове — спать. До полного выздоровления. А моя с двумя телами справится пока.
Чай был с димедролом, Иван снова уснул.
А я осталась при двух телах. На одном сменила повязки, а другому велела тоже поспать. Но оно не слушалось. Оно сильными толчками гнало в голову горячую кровь. Оно хотело этого мужчину. Пришлось твёрдо ему пообещать, что Ивана мы спасём. Тело не успокаивалось. Пришлось искать для него работу. Благо в сельском доме работа найдётся и ночью. Подбросила в печь пару поленьев. Добавила снега в большую кастрюлю на печи — будет мягкая вода для стирки и мытья. Сделала короткий комплекс у-шу, в обе стороны, сначала замедленно, потом ускоренно. Координация не нарушена, можно жить дальше.
Села перед настенной рамой, стала смотреть на семейные снимки. Занялась изучением биографии Ивана.
Вот этот, наверно, прадедушка. Казачья гимнастёрка, папаха, шашка. Рука на плече прабабушки. Классика начала двадцатого века. Внизу, в виньетке, фамилия фотографа. Уважали себя. И рекламировали. Всё честно.
Прочие снимки — безымянные. Этот, на фоне винтового истребителя, наверно, дед. Истребитель тупоносый, «И-16», на фоне гор. Пилоточка на голове солдата — испанская, высокая. Интернационалист. А этот, пожалуй, отец. Фото вырезано из газеты. Учитель труда среди газетно внимательных мальчиков. В руках — новая табуретка. Ближайшему из мальчишек будет за неё пятёрка… А мальчишка-то — сам Иван! Точно! И подпись: «За такую работу и сыну не стыдно поставить «отлично». А вот и мама с тем же мальчишкой, только чуть постарше. Снимок плохо промыт, слабо закреплён, пожелтел. Может быть, папа снимал, учитель труда. Тоже в школе. Рядом с глобусом и на фоне карты Советского Союза. Родители, стало быть, учителя. Люди небогатые. Как же они умерли? И чем их единственный сын занимался после школы? По нескольким групповым снимкам это не определишь, а вот здесь и здесь совсем недавно какие-то снимки были, да кто-то их вынул. Искать же сведения среди документов по ящикам комода — как-то неловко. Мы всё же какие-никакие интеллигенты.
При осмотре дома выяснилось, что все инструменты на местах и наточены, ничего не разбросано и не сломано. Значит, эти руки покрыты не хулиганскими, а трудовыми шрамами. Смущают только шрамы на теле. Ах, какое тело.
Поношенный солдатский бушлат от медвежьей и человеческой крови вполне отмыть не удалось. Значит, служил хозяин. И не так уж недавно. И в запас уволен зимой. А вот в каком войске служил — не понять. Спороты нашивки с рукавов.
В этот раз бой не снился. Я понял, что она что-то подсыпала в чай: вкус был немного не тот. Всё, стало быть, останется по-прежнему: боль, химия, забытьё. В самой близкой перспективе — медикаментозная наркомания. Так мне сказал тот хирург, который без наркоза спасал меня в палатке после боя. Вертолёты ещё утюжили ущелье, меня вывезти было не на чем. Он сказал: «Если у тебя воли хватит, наркомания будет умеренная. Но на всю жизнь. Такие травмы полностью не срастаются».
Мария сидела у окна, но смотрела не на улицу, а на меня. Наверно, взглядом и разбудила. Взгляд у неё. Ну, скажем, сильный.
— Проснулся, охотник! Вот и хорошо. Есть пора.
— Не хочу, спасибо. Опять что-нибудь подмешаешь.
— Это от тебя зависит.
— Я же сказал: зря спасаешь. Я наркоманом жить не буду.
— Так и я с наркоманом жить не собираюсь.
И смотрела каким-то родственным взглядом. Как на брата.
Я сообщил, как сестре:
— С моими болячками наркомания неизбежна. Так сказал врач.
— Я тоже врач. Но я скажу другое. С сильной волей можно обойтись без наркотиков. А у тебя воля сильная. Я вижу.
— По чём же это видно?
— А хотя бы по тому, что руки на себя не наложил. Мог ведь этими же лекарствами. Но ты к медведю пошёл!
— Если так, то конечно. Для самоубийства нужна сильная воля. Но чтобы от него отказаться, нужна ещё сильнее. А у меня её.
— У тебя она есть! — Сказала важно и веско, как наш майор.
— Все врачи любят так говорить. О чужой воле можно что угодно. Один тот хирург сказал правду.
Я тут же пожалел, что его вспомнил. Она вцепилась.
— Какой-нибудь армейский костолом? — Рванула с меня одеяло. — Ты как эти раны получил?
Видно было, что давно разглядела, ждала случая спросить.
— Трактором меня переехало. Рысь покусала в детстве. Теперь вот мишка.
— Только про мишку не врёшь. Не было ни трактора, ни рыси. Признавайся, что у тебя повреждено внутри?
Конечно, догадалась, что ранения пулевые. Я соврал снова:
— На охоте, случайно. Жаканом. Знаешь такую пулю?
Она покачала головой.
— Из двух стволов, случайно, в разные бока? Опять врёшь. Ведь в армии, так?
И пошла к печке за бульоном.
Я на этот вопрос отвечать не стал. Она тоже молчала. И что-то появилось на лице. След какого-то ужаса, который она старается не показать. Она стала смотреть мимо, опускала глаза, а я видел в них что-то странное. В ней завелась мучительная мысль, а мысль родила тоску. Во всём лице я видел какую-то догадку. И досаду. Будто жалела о чём-то сказанном.
Она увидела, что наблюдаю, и заговорила, чтобы отвлечь:
— Там, на снимке, у самолёта — твой дед?
— Дед. Погиб в сорок четвёртом.
— А казак — твой прадед?
— Да. Из терских мы.
— Из Чечни?
— Ну да. Станица Грозная. Теперь — столица Ичкерии. Она посмотрела в упор. Зрачки — во весь глаз.
— А почему уехали в Сибирь?
— Не знаю. Прадед, говорят, свободу любил.
— А ты где служил? Почему нашивки спорол с бушлата?
— А почему ты решила, что я служил? И почему думаешь, что это моя куртка?
— А ты, что же, не служил, такой здоровенный?
— Так я внутри-то не здоровенный…
Она поняла, что дальше спрашивать не стоит. Стала кормить и рассказывать очередную сказку.
— Вот ты из терских казаков. А они должны быть такими же храбрыми, как чеченцы. Ведь тоже едят чуреки из кукурузной муки.
— Ну и что?
— Ва, как «ну и что»? Положи в огонь зерно пшеницы и зерно кукурузы. Пшеничное зашипит, а кукурузное взорвётся — баххх!
Так забавно изобразила горца, что я спросил:
— Ты сама, часом, не оттуда? Чеченка ли, чо ли?
Она засмеялась сибирскому говору и ответила:
— Я украинка. Могу паспорт показать. Мария Ди-мовна Карасик.
— Дмитриевна?
— Отца Димой звали. Дед его так назвал в память о фронтовом друге. Именно вот чтобы Дима. И отчество получается — Димовна.
Мне казалось, что она немного привирает. Впрочем, это больше походило не на ложь, а на шутку. Я сказал:
— Покажи паспорт.
