Не гореть! (СИ) - Светлая et Jk (читаем полную версию книг бесплатно txt) 📗
Дальше — долгое дежурство, которое снова тянулось в тишине и относительном покое.
Дальше — мелочь, из которой иной раз складывались сутки.
В эти — Оля надеялась Басаргина больше уже не видеть. И ни полкану, ни Каланче на глаза не попадаться. Первому — опасно. Второй — в последнее время излишне активничал.
Но дни далеко не всегда проходят так, как их планируешь, когда в жизнь вмешивается то, что иные называют обухом, который по голове.
Бог, как известно, троицу любит. Потому в некотором смысле встреча с Денисом была предрешена.
Он заявился на следующее утро, когда сутки подходили к концу. Слегка взъерошенный, но спокойный Басаргин переступил порог диспетчерской и осмотрелся.
— Где Машка? — спросил он, устраиваясь на месте отсутствующей.
Оля, застывшая на своем стуле, глядя на его перемещения, некоторое время задавала себе вопрос, что он здесь забыл. Но будешь молчать — совсем ничего не узнаешь. А ведь интересно, несмотря на то, что нервы явно подвергаются основательной щекотке.
Она отмерла, повернулась к нему всем корпусом и ответила:
— Кофе с Зоей пить пошла. Не понимаю, как он у них из ушей не льется.
— Типа ты кофе не пьешь, — весело отозвался Денис и, крутанувшись вокруг своей оси, резко подкатился к Оле. — Собственно, я пришел спасибо сказать, за вчера.
— За какое вче… — шестеренки проскрипели и стали в нужном положении. Надёжкина едва не хлопнула себя по лбу, когда дошло. Но удержалась. Только уголки ее губ дернулись в улыбке. — Я сонная, — сообщила она зачем-то. — И невменяемая. Но пожалуйста. Без проблем.
— Не очень верится. Пирогов гнобил?
— Ну… такое. Зашел про кошку уточнить и все. Уровень опасности ниже среднего.
— Ладно… Спасибо, правда.
— Если что, обращайся, — кивнула Оля. — Тебя-то хоть не сильно потрепал?
— Хрен у него получится, — усмехнулся Басаргин. — Не дождется. Ну пошел я тогда.
— Не гореть![3] — попрощалась Надёжкина и снова уткнулась в монитор, дождавшись ответного «Мы тушим» и хлопка закрывающейся двери. Скрыть свое удивление. От самой себя скрыть — свое удивление.
И начать свою совсем другую жизнь по окончании смены почти сразу после передачи дежурства подъехавшим девчонкам-диспетчерам заступающего караула.
Совсем другая жизнь была за порогом пожарно-спасательной части, едва она спускалась в метро, чтобы добраться до другого конца города. Утыкалась носом в ярко-оранжевый кашемировый шарф, большой и теплый, как его цвет. Становилась по правую сторону эскалатора. И спускалась-спускалась-спускалась под мерный стук метронома вниз, на платформу. Не усыпая лишь потому, что движение ступенек и ленты поручня не синхронизировано. А в вагончике задремала — недолго, минут десять по часам, пока ее не ткнул в плечо сидевший рядом парень: «Эй, соня, это конечная».
Вернуться в действительность раньше, чем разлепятся ресницы. Поймать на лице улыбку незнакомца. Она смешная, когда спит. Все люди смешные, когда спят.
Да, да, спасибо. Успеть отмахнуться от навязываемого знакомства — с ней теперь часто пытались познакомиться, а отшивать она еще не научилась.
От конечной ехать автобусом до самого Ирпеня.
А там — пешком.
Бабушкин дом — черепаховый гребень времен бидермейера[4]. Не в смысле его почтенного возраста, хотя он был древним по сравнению с новостройками, его окружавшими. А в смысле цветовой гаммы — тепло-карамельной. И удивительного рисунка стен, крыши, комнат и чердака, рассматривать которые можно было до бесконечности даже тогда, когда почти что вырос в этом доме.
Леонила Арсентьевна Мазур была декоратором в театре. Или, вернее сказать, художницей, потому что это первично. К примеру, не научившись писать и читать, никогда не станешь журналистом или писателем. Собственно, никем не станешь. Бабушка же, прослужив всю жизнь за сценой и создавая ее, эту сцену, в первую очередь была художницей. И дом этот, заставленный театральным реквизитом и неожиданными находками с блошиного рынка, ей подходил куда больше просторной родительской квартиры, куда те пытались ее забрать, когда она оставила работу.
«Ну разве Владушке можно хоть что-нибудь объяснить? — сокрушалась бабушка, говоря о собственной дочери. — Все понимает по-своему».
Влада Белозёрская, ведущая актриса театра Франко, в общем-то, считала себя вправе понимать все по-своему. У них это было в роду, характерной фамильной чертой по женской линии Мазур-Белозёрских. Наверное, именно поэтому, в отличие от сестры, Оля при получении паспорта оставила фамилию отца.
Но факт оставался фактом. Единственным человеком, поддерживавшим ее всегда, что бы ни случилось в жизни, была бабушка. С ней они и жили в этом доме последние годы, пока прошлой осенью той не стало. Она ушла так же тихо, как доживала. Без прежнего восхищения со стороны коллег, без потрясений в виде ссор с Владой, без нелепых воспоминаний, коими в детстве потчевала сначала старшую внучку Диану, потом младшую — Олю.
А теперь Оля осталась совсем одна, если не считать редких звонков семье, с которой чисто символически примирилась в больнице, где Леонила Арсентьевна умирала.
Дом-черепаховый-гребень открывал перед ней ворота, и она попадала в цветущий октябрем палисадник, которым не успевала заниматься всерьез. Резные кованые качели чуть покачивались от ветра, издавая протяжный плачь — надо смазать. Два садовых гнома, хозяева здешних мест, были слеплены бабушкой во времена, когда она только начала увлекаться изготовлением фарфоровых кукол. Один был в зеленом камзоле, второй — в красном. А на колпаках позвякивали бубенцы. По ночам качели со звоночками своим скрипом-перезвоном могли бы мешать спать, но Оля давно привыкла. И так уставала за день, что хоть из пушки стреляй — не проснется.
Вдоль дорожки к крыльцу натыканы низкие фонарики, они заряжались от солнца и, едва темнело, создавали во дворе волшебство. Под одним из них жил болотный эльф в платьице викторианской эпохи. Леонила Арсентьевна очень любила «Джен Эйр». И явно ею и вдохновлялась.
На подоконнике серебристым облаком, щурящимся от утреннего солнца, восседал пепельно-серый Маркиз с глазами-крыжовниками и хвостом, похожим на беличий. Дворовый кот, забредавший под ее вишни и на угощение. Единственное живое среди кукол. Сейчас он пребывал в полудреме, хотя открывающиеся ворота явно его потревожили. Но делал вид, что все это его совсем не касается.
Оля взошла на крыльцо. Вставила ключ в замочную скважину и подмигнула зверю:
— Чур лапы вытирать о коврик!
Кот ее, разумеется, так и послушался, прошмыгнув под ногами.
Чашка горячего чаю. Выпутаться из одежды. Добавить температуры в котле. Включить музыкальный центр. Торжественно поставить перед Маркизом блюдце с Филадельфией. И под негромкие звуки мелодий Яна Тирсена, полившиеся по дому и чередующиеся с инструментальным минимализмом Гринько, отправиться в мастерскую.
Ежеутренний ритуал.
Здесь ничего не менялось со времен Леонилы Арсентьевны, разве только добавлялось то, что делала сама Оля. А этого было не бог весть сколько. Почти от всех своих кукол она избавлялась, едва окончит работу. Бо́льшую часть у нее раскупали, остальных дарила. Но и оставшихся пополам с бабушкиными хватало на полных две полки стеллажа, забитого книгами и всякой ерундой из разряда «вдруг пригодится». Кусочки тканей и меха из театральной гардеробной. Мотки кружева, споротого со старинных платьев, которые бабушка неизвестно где доставала. Собственноручно состаренные пуговицы и броши. Это они увлеченно делали вдвоем. И бесконечные эскизы кукольных лиц и нарядов, половина из которых так никогда и не была воплощена. Но Оля часто спешила нарисовать то, что вспыхивало в ее голове, а то вдруг что-нибудь упустит.
Здесь, в этом помещении, где по полу радостно полз солнечный зайчик и всегда пахло шликером[5] и скипидаром, ничего не говорило о том, что прошло хоть сколько-нибудь времени с позапрошлого века. И что чердак Леонила Арсентьевна разрешила Оле переоборудовать в спортзал, чтобы заниматься дома, когда нет времени бежать в клуб между заказами и учебой. И что в Олиной комнате поселились книги и конспекты из ее реальной жизни. И что Леонилы Арсентьевны уже год как нет.
