Ненависть и ничего, кроме любви (СИ) - Романова Любовь Валерьевна (версия книг txt, fb2) 📗

Его слова пьянят, взгляд подчиняет, и я уже готова сдаться, но вдруг дверь в преподавательскую распахивается, и Марк в секунду отскакивает от меня. Пришла лаборантка Елена.

— Добрый день, — дружелюбно поздоровалась она, хотя и явно удивилась нашему присутствию.

— Здравствуйте, — откликается Марк, одаривая девушку обаятельной улыбкой, тем самым даря мне несколько драгоценных секунд, чтобы собрать мысли воедино. Та самая методичка, за которой я в том числе приходила, валяется под моими ногами. Я быстро ее поднимаю и демонстрирую Елене.

— Антон Юрьевич попросил принести методичку, а Эдуард Валентинович показал, где ее найти.

— А, — доверчиво кивает девушка, пока снимает верхнюю одежду. Кажется, ей не слишком интересно наше присутствие после моих слов.

— Вера, ты нашла? — обращается ко мне Марк.

— Да.

— Тогда, мы пойдем, — он распахивает дверь и жестом приглашает меня выйти.

— До свидания, Елена, — лепечу я и выскакиваю из кабинета.

Едва оказываюсь в коридоре, почти бегом бросаюсь в сторону аудитории, но Марк быстр, нагоняет меня в тот момент, когда ладонь ложится на ручку двери в спасительную аудиторию, и силком утягивает в небольшую нишу, которая существует лишь для того, чтобы прятать старую облезлую дверь запасного выхода.

— Это уже не смешно! — стараюсь говорить строго, но получается совсем неубедительно, и Марк, как человек, который всегда умеючи играл с моим состоянием, разумеется, чует скованность в голосе, потому что не отпускает, не уходит, а подходит так близко, что под его натиском я невольно отступаю и сразу же чувствую спиной шершавую стену. Марк наклоняется крайне близко, я уже предчувствую вкус его губ и пытаюсь уговорить себя его оттолкнуть, но предательски не шевелюсь, и от собственных разногласий в душе меня пробивает дрожь, которая усиливается, когда он протягивает ладонь и убирает прядь волос, упавшую на лицо, при этом едва ощутимо задевает кожу, оставляя нечто подобное ожогу.

— Не пытайся от меня убежать, — твердо произносит он, заглядывая не в глаза, а в самую душу.

Глава 17

— Черт бы тебя побрал! — шепчу я в темноту, после провальных попыток уснуть.

Это просто невыносимо! Мне душно, хотя из открытого окна веет холодным ветром, пересыхает горло, хотя я и выпила уже не меньше полулитра воды, и в животе ужасное напряжение, которое не снимается даже контрастным душем.

Да как же так случилось? — вот вопрос, который я задаю себе уже третий час подряд. Как случилось, что именно на несносного одногруппника я реагирую таким образом? Как получилось, что мне тепло с человеком, которого, как я была уверена, ненавидела с момента знакомства?

Не выдержав, встаю и иду на кухню — до безумия хочется чем-то заесть свои ощущения, и на удачу нахожу в хлебнице остатки сладкой плюшки. Есть — удовольствие ничуть не меньшее, чем любить. Когда быстрый углевод попадает в организм, он резко поднимает уровень сахара в крови, и в этот момент появляется ощущение удовлетворения. И такое удовлетворение, к счастью, способно временно заменить мне неудовлетворенность другого происхождения.

На кухню забредает папа и удивленно смотрит, как я пью чай и хомячу плюшку посреди ночи.

— Не спится? — добродушно интересуется он, к счастью, не акцентируя внимания на моем занятии.

— Совсем, — честно признаюсь я.

Папа понимающе кивает, и вдруг достает бокал, заваривает чай и себе, и садится за стол. Такое чаепитие пробуждает в моей памяти воспоминание из детства, когда одним летом во время ремонта квартиры мы устраивали семейный чаепития по ночам. Папа с мамой долго отдирали обои, либо наводили порядок после прихода мастеров, а мне всегда было интересно рядом с ними. Поэтому, часа в три ночи мама неизменно звала нас с папой на кухню, где заваривала ароматный чай с мятой и чабрецом. Сейчас мы пьем чай пакетированный, и, увы, без мамы.

— В институте напрягают? — спрашивает папа.

— Еще как, — усмехаюсь я, упуская какого рода напряжение меня преследует в институте.

— Про последний курс многие говорят, что, мол, он самый легкий, но помню, как мы с мамой не спали по ночам, доделывая курсовые работы или какие-нибудь разделы дипломной. Кстати, тогда не было принтеров, и диплом мы писали от руки, — папа усмехается, — помню, как потратил на это целый месяц. Так еще и дипломный руководитель заставлял переписывать то один лист, то второй, представляешь? Это у твоей мамы почерк образцовый, как из-под трафарета, а мой куриный ни одна комиссия не разобрала бы.

Я невольно улыбаюсь папиными откровениями. Он редко что-то рассказывал про себя, а после развода с мамой время их совместной жизни и вовсе не упоминал.

— Пап, а вы с мамой со школы были вместе? — интересуюсь, пользуясь моментом.

Дело в том, что когда я была маленькой данный вопрос меня вовсе не интересовал, а когда подросла, то отношения между родителями ухудшились и никто из них не делился со мной воспоминаниями.

— Со школы, — кивает папа, — правда, сначала мы не ладили, — признается он нехотя.

— Почему? — удивляюсь я, искренне не понимая, как мог папа с кем-то не ладить.

— Потому что, как известно, мальчики взрослеют позже девочек, — глубоко вздыхает папа и улыбается, видимо припомнив что-то, — в школе я, как и другие мальчишки, не давал девчонкам спокойно жить. Бывало, кот мой домашний поймает мыша, заиграет его до смерти, а мы с ребятами отберем, да принесем в школу. Девчонки верещали, едва завидя его.

— Папа, не могу поверить, что ты творил такое! — возмущенно вскрикиваю я, но все же смеюсь.

— Еще не такое творил, — смеется он, — и косы к стулу привязывал, и чернила на тетрадь проливал… Чего только не было. Потом, правда, повзрослел, стал серьезнее, и свои симпатии выражал традиционно.

— Пап, — тяну я, лукаво улыбаясь, — а зачем мальчишки задирают девчонок?

— По глупости, — легко отвечает папа, пожимая плечами, — романтика, истории про большую любовь и принцев — это по женской части. Мальчиков воспитывают на других принципах. Мне, например, до десятого класса вообще было непонятно, как можно с девчонкой встречаться, и зачем за ней ухаживать. Поэтому и пакостничал, в том числе, твоей маме. Это уже потом любовь, долгие расставания у подъезда и драки с теми, кто в ее сторону глянет. А знаешь ты, что в то время можно было подраться, если ухаживал за девчонкой не из своего района?

— Какая глупость! Какая разница какой район? При чем тут это вообще?

— А при том, что своих девчонок сторожили, и, если провожаешь кого в чужой район, то можно было и на темную нарваться.

— А ты за маму дрался? — прищуриваюсь я.

— И не раз, — смеется папа, и потирает скулу, где у него был крохотный шрам. Я никогда не интересовалась его просихождением, но сейчас меня озарила догадка:

— Этот шрам ты получил в драке за маму?

— Какой? — удивляется папа, но потом осознает, что трет рукой место изъяна, — а, этот! Да, это я отстаивал свое право! — с ноткой гордости заявляет он, — вообще, Вера, все мальчишки достают девчонок — это уже традиция. Помнишь, как тебе в школе тоже какой-то оболтус покоя не давал?

Я едва не давлюсь чаем от папиного вопроса, но киваю.

— Мы тогда с матерью что только не делали. Но вроде отстал потом?

— Да, — соглашаюсь я, не решаясь уточнить, что это не он отстал, а я перестала рассказывать родителям о своих проблемах, потому что было стыдно, что не могу за себя постоять. Ну а говорить о том, что этот оболтус теперь не дает мне покоя не только в институте, но даже во сне, вообще не стоит.

— Наверное, тоже влюблен был, — продолжает между тем папа.

— Наверное, — киваю, а память в ту же секунду подбрасывает воспоминание, где серо-голубые глаза прожигают насквозь: «Да как ты не понимаешь, что я просто люблю тебя! Засыпаю с твоим именем и просыпаюсь с ним. И каждый день живу с мыслью, что когда-нибудь решусь…». Сейчас его слова воспринимаются по-другому.

— Так что Вера, знай: сильнее всех любит тот, кто больше всех злит!