À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк (версия книг txt) 📗
О, какая это была пара безумных глаз. Какой широкий открытый рот — он показывал дыру, где некогда ютились друг к дружке прелестные белоснежные зубы, — теперь это была пустая воронка, наполненная кровью до краев, ибо все зубы были вырваны и брошены в тарелку подле стола. А в центре воронки шевелился и изгибался, как неукротимый песчаный змей, его соблазнительный красный язык.
Ангел Эндимион, я дошел до пределов исступления, потерял над собой контроль в порыве злосчастной сумасшедшей идеи, которая сулила мне награду, открытие в масштабах всего мира — открытие мира сверх реального.
Он орал и я вторил его песне. Затем, когда боль отступала, и мы могли расслабиться, я успокаивал беднягу, обещая райские сады, влюбленную музу и конечно море наслаждения. Как это ни странно, но он продолжал надеяться, что я отпущу его. Эти преданные ребяческие глаза, уставившиеся на меня своею глубиной поражали меня — я полюбил его за эти благородные очи. И, проникшись, даже захотел его спасти. Спасти несчастного мальчика. Тогда обряд был завершен, наша любовь получилась взаимной — он делал это, чтобы освободиться — я же — чтобы он поверил в данную мной ловушку — и этот смешной замкнутый круг продолжался. Пока я, понимая всю плачевность нашего состояния, не перерезал ему горло, освобождая от рабских цепей.
***
Ничто не приносило мне упокоения. Я бежал в лес, желая там скрыться. Но почувствовал на себе незримые взгляды тысячи объектов. Это был чудовищный лес, где все деревья — изящные и корявые, гладкие и бугристые так страшно походили на людей. Обнаженные и беспомощные, чьи корни глубоко вросли в землю, а сухие толстые ветви, устремленные ввысь, становились тоньше и разбивались на десятки более мелких веточек, словно человеческие руки в молитве распростертые к небу.
Блуждая по этому диковинному месту, сильнее усиливался мой фантасмагорический бред.
В обращённой вниз зоне ствола и сучьев осины в виде кажущегося утолщения и потемнения совершенно откровенно изображался женский половой орган, бесстыдно зиявший у всех на виду. А вот слева, чей жирный шероховатый ствол, как туловище, со множеством изгибов и неровностей представлялось дородным мужчиной, прикованным к почве с жалостливо-страдальческим видом, который не способен был вырваться и неуклюже тянулся вверх зелеными и серыми суставами. Корявые, извилистые, тонкие, роскошные, словно молодые девицы, большие и неповоротливые, старые и сморщенные, зачахшие — вне всякого сомнения, они были живыми и даже умели говорить.
Я отворачивался, чтобы не смотреть на них, поднимал взор вверх и наблюдал выпуклое небо с тонкими полосками белых облаков, которые смешались с кощунственными и извращенными образами, терзающими голову неустанно пошлым тленом. Очередные приступы наваждений. Где заканчивался сон и начиналась истинная реальность? Безумие граничило с обыденностью — от того оно казалось непостижимым.
В лесу кто-то был. Они появились из ниоткуда. Зловещей наружности гномы — пара горбатых созданий ростом не выше четырех футов шли по лесу, держа в руках рабочие инструменты, о чем-то вели диалог. У этих пришельцев были серые морды, покрытые бороздами морщин, маленькие хитрые глаза, крупные приплюснутые носы и низко посаженные брови.
— Велик Творец создавший их, — угрюмо произнес тот, которого звали Горгун.
— Или же он ненормален, — сказал Бурс.
— А разве это не одно и то же?
— Нет, — отвечал Горгун.
Он поднял топор в воздух. Подошел к растению, смущенному своею наготой. Горгун замахнулся топором и плач донесся из лона несчастного живого создания диковинно-уродливого вида. Лезвие с размаху смачно вошло в бугристый ствол и из глубокой дыры, оставленной орудием, хлынул темно-красный сок. Противно захрустели позвонки, зачавкали жилы и вены. Горгон же неутомимо продолжал насильственный обряд, нанося удары, резал голые суставы веток. Затем принялся за толстый «человеческий» ствол, обрубки которого извергали все новые и новые потоки густой крови, хлещущей, как городской фонтан. Земля багрянцем залилась, окрасилась в вишневый цвет. По ней бежала смерть, косила всех, бессилен был пред нею человек.
Горгун неистово трудился, словно яростный ландскнехт. Он по колени погрузился в кровь, вновь замахнулся топором. И мощным острым лезвием артерию у древа напрочь снес. Предсмертный крик людской ему благую весть принес — то дерево теперь мертво. Такой печальный и невыносимый стон, как крик пытуемого, разорвал мой сон.
Я с воплями проснулся. Но вскоре в сновидения ушел. Опять те существа и тот кошмар, напоминавший массовую казнь. Что это за планета, где люди, как живая рожь, растут, чтоб пожинаемыми быть? Над ними совершали зверства, странные создания рубили их суставы и кровью бились раны. И как они убийственно стонали, и в каждом вздохе приносили в этот мир невыразимую печаль и ужас. Вопил сам воздух, проклиная все вокруг. Нельзя было без слез смотреть на тот кошмар… Но я смотрел. И в ужасе дрожал.
Через некоторое время лес изменился и теперь передо мной возникла необозримо гигантская скала из человеческих туловищ, рук, ног и ступней, которые торчали в общей массе. Сотни и тысячи голов неприлично выпирали из различных участков голых тел. Они сношались друг с другом или просто были сплетены вместе, как бусы — этого я не ведал. Но по голосам я понял, что им было не комфортно. Они громко вопили, и экстатическими криками словно стремились достичь небес. Дергались паучьими движениями и извивались, словно в адском наслаждении. Им было больно, бесконечный плач стоял над скалой, как неугасимое пламя. Небо поливало их серебром. Капли летели вниз. Я присмотрелся и учуял острый запах спермы. Плач пронзал меня незримыми спицами и я кровоточил, глядя на них.
Здесь от людей почти что ничего. И выглядело это так, будто некий живодер наделил жалких букашек сознанием и приказал в бесчеловечной давке заниматься непотребством. Спариваться и совокупляться как жукам. Бесцельно, без надежды на остановку. Как корчащийся в жутких судорогах великан, чье тело предалось разврату с самим собою на альтамонском кладбище.
И если бы я не сумел заставить себя проснуться… то остался бы там навсегда.
***
Луизиана, старый родной край. Новый Орлеан — как давно это было? Я вернулся домой, туда где фермерские дома, холмы, лес и равнины с желто-зелеными полями, украшенными зеленью и лепестками цветов. В бесцветном небе черные вороны с мерзким карканьем несли в когтях остатки воспоминаний.
Еще до трагической смерти семьи я познакомился с Эдмундом. Мы были почти неразлучны с ним, везде ходили вместе, вместе интересовались священным, непознанным. Нас привлекал мистицизм — все потому что реальность какая была в нашей жизни являлась кошмарным сном, из которого необходимо было выбраться. Эдмунд спасал меня… а я его спасти не сумел. Почему он покончил с собой? Его слишком мучили кошмары, он не вынес реальности. Именно после его смерти я отправился в орлеанский лес, где потом встретил Аделаиду. Если бы не смерть Эдмунда… мы бы с ней никогда не увиделись. Как это ужасающе странно и одновременно коварно — его смерть, пускай даже на краткий миг, сделала меня безумно счастливым. Свела меня с Адой. Что было бы, если бы мы не встретились, не нашли друг друга? Если бы Эдмунд остался жив?
На пшеничном поле давно висело, одетое в плащ, хмурое пугало. Еще с тех незапамятных лет.
— Мы все так люто ненавидим друг друга и так сильно в друг друге нуждаемся, — произнесло пугало. — Зачем ты пришел, брат?
— Собираю сюжет по кусочкам. Я писал рассказ… Это должно было быть нечто удивительное. Но главное — финал. Безнадежный, как чернила дождя, падающие с неба и смывающие строчки, начертанные на глине.
— Ты помнишь, как прибил меня к этому столбу?
— Помню… Эдмунд. Помню только это. Скажи, где то светлое, что могло зажечь во мне огонь?
— Ты ищешь ее?
— И не перестану искать! — с вызовом сказал ему.
— Ты не там ее ищешь, Тейт, — произнес он со скорбью. — Она не в этом мире, но ты почему-то вообразил ее здесь. Если бы ты заглянул вовнутрь и открылся ей там, то возможно не допустил бы той ошибки, какую совершил я однажды. — Он тяжело вздохнул. — Не нужно бежать, избавляться, прикидываться мертвым. Пора открыть сердце для другого чувства, в котором нет ни страха, ни пустоты, которое имеет совершенно противоположную им форму и уничтожает их, гонит от тебя прочь, как побитых с выдранными перьями стервятников. И это чувство, которому ты посвящаешь себя, — с ним ты готов и умереть, и принять страдания, какими бы ужасными они ни были. Это чувство, сродни голосу Вселенной, словно говорит, кто ты есть и широко открывает твои веки для духовных творческих созерцаний. Ты мертвое, обреченное и безнадежное тело. Но это великое чувство открывается именно сердцу. Так просыпается человек, увидевший ночью удивительно прекрасный сон, но который и по пробуждению обещал не оставлять его и быть с ним всегда рядом — это любовь… А воля без любви пуста, черства, жестка, насильственна и, главное, безразлична к добру и злу. Она быстро превращает жизнь в каторжную дисциплину под командой порочных людей. — он задумчиво помолчал, а затем, словно ведя диалог с самим собой, вслух произнес итог тех споров: — Нет, нельзя без любви: она есть великий дар — увидеть лучшее, избрать его и жить им… Именно из поющего и созерцающего сердца, исполненного Любви, рождается Истина.
