Яблоки из чужого рая - Берсенева Анна (бесплатные версии книг .txt) 📗
Ася стояла неподвижно и смотрела на него так, что он мог бы говорить до бесконечности, как ни с кем и никогда не говорил, даже с Гришкой Кталхерманом, хотя, когда тот зашел к нему в вечер смерти матери и без слов повел к себе домой, Костя, весь дрожа, все говорил что-то и говорил – жалкое, бессмысленное – до тех пор, пока Гришкина мама не налила ему горячего супа и не погладила по голове полной, ласковой рукою, – и тогда он наконец разрыдался.
Разрыдаться сейчас, глядя в Асины глаза, ему совсем не хотелось. Да сейчас это было бы уже и невозможно. Все-таки пропасть лежала между ним тогдашним, тринадцатилетним растерянным мальчишкой, и нынешним – уверенным в своей правоте мужчиной, которому три дня назад, он об этом даже позабыл, исполнилось двадцать семь лет.
– Мне только сначала хотелось кому-то что-то доказать, – уже спокойнее повторил Константин. – А потом я почувствовал, что жизнь одна и что чего-то она от меня требует, понимаешь? – Ася по-прежнему молчала, но он и без слов видел, что она все понимает. – А я ведь при железной дороге вырос – отец начальником станции был в Лебедяни. Может быть, потому у меня это чувство с железной дорогой и связалось. Она для меня была как живой организм. Жизнь по рельсам течет, как кровь по жилам, и все так гармонично, так точно… – Тут ему стало неловко от такой своей неуклюжей поэтичности, и он сам себя оборвал: – Вот и все, Настенька. В Институт Корпуса инженеров путей сообщения меня, как сына железнодорожника, на казенный кошт приняли. Хотя в Лебедянской гимназии даже не все предметы преподавались – в первый год кое-что самому пришлось изучать. Для меня это название как музыка звучало – Институт Корпуса… А потом… Что же мне было, смотреть, как все разваливается, если я хотя бы отчасти мог сделать так, чтобы не разваливалось?
Он не понимал, сумел ли рассказать Асе о той мощной созидательной силе, которую и вправду почувствовал в себе, одиноком и никакой особенной силой не отличающемся мальчишке. Но ему так хотелось, чтобы вышло, что все-таки сумел!
– Ты мне не веришь? – спросил он. – Думаешь, я потом все это домыслил, себе в оправдание?
– Костя… – Ася сделала едва заметный шаг к нему и, вскинув руки, легко провела пальцами по его лицу, по упавшим на лоб волосам. – Я верю каждому твоему слову.
Она произнесла это так серьезно, что Константин с трудом сдержал улыбку. Все-таки зря она говорила, что чувствует себя старше его. Это он чувствовал в себе тяжелый, на много лет тянущий опыт, а в ней было столько вот этой чистой душевной серьезности, так чудесно соединенной с телесной естественностью, что для тяжести лет, для тяжести опыта просто не оставалось места.
– Ты прости, что я тебе так назидательно выговаривала, – сказала Ася. – Я понимаю, ты лучше в этом разбираешься. И я тебе правда верю во всем! – повторила она. – Но мне все же кажется… Ты не обидишься? – Она посмотрела вопросительно и, не дождавшись ответа, продолжила: – Мне кажется, что жизнь свою можно так решительно повернуть, только если это… Если это совершенно необходимо, ты понимаешь? Ах, я не умею объяснить! – с отчаянием воскликнула она. – Ну, если ты знаешь: вот не совершу я такой-то поступок, и от этого что-то страшное произойдет. Любимый человек погибнет, вот что! А отвлеченное что-то, какая-то идея, хотя бы и прекрасная… Но я понимаю, понимаю. – Она улыбнулась смущенно и как-то жалко. – Я понимаю, это просто оттого я так думаю, что у меня совсем нет отвлеченного мышления. Я в гимназии к алгебре была совершенно не способна, и даже не к алгебре, а еще к арифметике – ни одной изустной задачи не могла решить. Вот и тебе теперь не могу объяснить то, что понимаю сама.
Может быть, она действительно не имела способностей к алгебре и к отвлеченному мышлению, но Константин прекрасно понимал, что она пытается ему объяснить. И чувствовал, как тоска и стыд охватывают его от этого понимания… Конечно, дело было не только в отвлеченной идее – вот в этой, о мощной жизни, которая течет по жилам железных дорог. Нет, он не солгал Асе, рассказывая об этом своем ощущении. Не солгал, но и не сказал всей правды. Потому что вся правда была еще и в том, что ему страшно было представить себя – себя! – со всей своей молодою силой, где-нибудь на унылом житейском проселке. Он не мог представить, чтобы жизнь проходила мимо него, а он бы только брюзжал, что она, дескать, устроена неправильно. Да он сам должен был устроить жизнь так, как считал нужным, он чувствовал в себе бездну сил для того, чтобы это сделать!
– И потом, знаешь… – сказала Ася. Константин вздрогнул: задумавшись, он не ожидал от нее еще каких-нибудь слов. – Знаешь, Костя, я ведь кое-что видела и сама… Мы с Ирочкой Тизенгольд, это моя подружка, тоже артистка, в восемнадцатом году поехали за продуктами в деревню под Смоленск.
– Как же вы поехали в восемнадцатом году под Смоленск? – удивленно спросил Константин. – Кто же вас пустил ехать?
Он отлично знал, что такое было ехать куда-нибудь в восемнадцатом году, да и в девятнадцатом, да и сейчас, – и не мог представить Асю в той жуткой, кровавой неразберихе, которую являли собою эти поездки.
– Ну да, вольный проезд не был разрешен, – кивнула Ася. – Но Ирочка как-то достала для нас удостоверение, будто бы это командировка для изучения кустарных промыслов. Там было написано: «Вольный провоз в полтора пуда», – и мы собирались привезти муки или пшена, чтобы на ползимы хотя бы хватило. У меня ведь много было красивых вещей – платья, шали, – я хотела поменять…
– Как ты жива осталась, Ася! – Он вздрогнул, представив себе все это. – И как…
– Но что же мне было делать? – тихо сказала она. – Ведь я понимала, что просто умру с голоду. Ведь мне даже те четверть фунта хлеба, что пайком на два дня выдавали, и то не были положены! А про то, о чем ты подумал… Ну конечно, этого только чудом не случилось. Мы все-таки выменяли полтора пуда муки и потом неделю жили на станции, в чайной, потому что невозможно было сесть хоть в какой-нибудь поезд. И я все это видела – заградотряды эти или, может быть, реквизиционные отряды, я не поняла, чем они друг от друга отличаются, или это одно и то же. Они просто грабили в поездах, отнимали, у кого что было. И чайную тоже ограбили совсем, хозяйка потом всю ночь плакала. А у нас с Ирочкой командир одного такого отряда отнял наше удостоверение на вольный провоз и сказал, что отдаст, только если я… А если нет, то и муку заберет, и нас обеих расстреляет как мешочниц.
Ася замолчала, словно задохнулась. Все это время она теребила шелковую ленту на шляпке, которую держала в руках, наконец совсем эту ленту оторвала и теперь смотрела на нее с недоумением.
– И… что? – выговорил Константин.
– И тут нам повезло, – улыбнулась Ася. Константин вздрогнул от этой улыбки, хотя она была совсем не страшная, а обычная ее тревожная улыбка. – Этот командир вечером напился и уснул как мертвый, а я зашла в комнату, где он спал. Меня пустили, потому что все слышали, как он требовал, чтобы я пришла… Ну, и я просто выкрала у него наше удостоверение – вытащила из кармана. И вылезла в окно. А Ирочка меня ждала внизу с нашими мешками, и мы потом до утра прятались в кустах, а утром все-таки сели в поезд. Нас хозяйка предупредила, что рано утром будет поезд, поэтому мы и решились рискнуть, – объяснила Ася. – Она нам еще подарила несколько вышивок. Чтобы, если нас станут обыскивать, было похоже, будто мы действительно кустарные промыслы изучали. Они теперь у меня в комнате, очень красивые, ты видел?
– Видел, – сглотнув ком, стоящий в горле, ответил Константин. – Красивые.
– Потому, – каким-то виноватым тоном сказала Ася, – я не могу думать об этом как об отвлеченной идее. И я вообще стараюсь обо всем этом не думать, Костя, – добавила она и вдруг попросила: – А теперь пойдем, пожалуйста, домой, хорошо? Ты ведь завтра опять уйдешь, а я теперь не представляю, как это – тебя неделю не видеть…
И тут, когда она об этом сказала, Константин вдруг тоже понял, что не увидит ее очень долго, просто непредставимо долго, – и это понимание показалось ему таким ужасным, что кожа стянулась на голове, словно от холода. Он часа не мог ее не видеть, да что там часа – пяти минут не мог!
