Ревнивая печаль - Берсенева Анна (книги .TXT) 📗
Роза пришла в половине одиннадцатого, когда Лера уже не чаяла ее дождаться.
Она вздрогнула, услышав звонок в дверь. Даже звонок у этой женщины был какой-то особенный – деликатный и властный одновременно. Лера открыла, и они несколько секунд стояли друг против друга, разделенные дверным порогом.
– Ты зашла бы все-таки, – сказала наконец Лера. – На лестнице хочешь разговаривать?
Поколебавшись еще мгновение, Роза переступила порог.
Лера впервые разглядела ее получше. Прошлый раз они виделись в темноте, на улице, а впервые… Впрочем, ту, первую, их встречу в кабинете на Петровке Лера помнила так ясно, как будто в сердце ей гвоздями вбились впалые Розины щеки, лихорадочно горящие глаза и рыжеватая прядь.
Роза сняла серый козий платок, пальто с потертым норковым воротником и осталась в мешковатом синем платье с проблесками. Она вдруг показалось Лере гораздо старше, чем при первой встрече. Тогда перед нею сидела довольно молодая, изящно одетая женщина, не старше тридцати пяти, с нервным и выразительным лицом. Теперь же Роза выглядела по меньшей мере на пятьдесят, и лицо у нее было потемневшее, с резкими морщинками у глаз.
«Она несчастный и совершенно искренний человек… – вспомнила Лера. – Господи, как же тяжело – ревность и жалость».
Митя всегда занимался в кабинете – самой дальней комнате квартиры, а женщины прошли в гостиную. Аленка выглянула было из своей – бывшей Митиной – детской, но, увидев маму и Розу вдвоем, тут же спряталась обратно.
– Сколько это может продолжаться? – медленно произнесла Лера, стоя у кресла, но почему-то не садясь.
Роза тоже стояла, схватившись за крышку пианино, и Лера видела, как напряженно белеют ее пальцы.
– Хочешь, чтобы не приходила? – устало и как-то обреченно произнесла наконец Роза.
– Хочу, – кивнула Лера. – Но понимаю, что это невозможно. Из-за Аленки невозможно, не потому что запретить нельзя. Так что не надо от меня скрываться, я и так ни свет ни заря из дому выбегаю, чтобы с тобой не столкнуться! Ты где живешь? – спросила она без перехода.
– Тебе какая разница? – хмыкнула Роза. – Ну, у дворничихи нашей одной, неподалеку.
– Послушай. – Каждое слово давалось Лере с трудом от этого необъяснимого чувства – жалости и ревности. – Все равно ты здесь целый день, а у меня квартира пустая стоит. Я там жить все равно не буду – без мамы… И сдавать ее не смогу. Смысла нет тебе у дворничихи перебиваться, раз ты все равно приходишь. Думай обо мне что хочешь, но вот тебе ключи.
Роза вздрогнула, услышав это, и недоверчиво посмотрела на Леру.
– Ну что ты так смотришь? – спросила та. – Думаешь, это я от большой любви к тебе?
– Вот уж не думаю… – медленно произнесла Роза. – Зачем ты это?..
– Затем, что не во мне дело. И не думай, что я няню Аленке не нашла бы. Перебирайся, в общем. Лобызаться мы с тобой при встрече все равно не будем, но и шарахаться друг от друга теперь не приходится. Все, мне уходить пора.
Лера понимала, что разговор еще не завершен. Она не знала, на что живет Роза, и понимала, что надо бы предложить ей деньги, – но не представляла, как это сделать сейчас, чтобы не унизить ее и не оттолкнуть.
«Может быть, Митя – потом? – подумала Лера. – С ним-то она совсем по-другому разговаривает».
Она закрылась в спальне, чтобы переодеться перед работой, и настороженно прислушивалась: не хлопнет ли входная дверь?
Тишина стояла в квартире, только голос Митиной скрипки слышен был в глубине – как напоминание о единственном, неназываемом смысле.
Входя каждый день в свой элегантный офис в Петровских линиях, сама неизменно элегантная и изящная, Лера с каждым днем все отчетливее сознавала, что входить сюда ей хочется все меньше.
Это началось с того дня, когда она повесила на прежнее место в холле фотографию отраженной Венеции. Как будто с водворением этой фотографии завершился какой-то круг – и двигаться по замкнутому кругу больше не имело смысла.
У Леры достаточно было душевной чуткости, чтобы понимать, почему это произошло.
Когда-то, пять лет назад, работа восполнила ей скуку жизни с Костей, дала уверенность в себе, да и просто возможность не просыпаться каждый день в страхе от того, что не будет денег маме на лекарство, Аленке на яблоки и себе на колготки.
Мир открылся тогда перед нею в прямом и переносном смысле: живой, разноцветный и многолюдный мир далеких стран – и мир собственных возможностей, оказавшийся не теснее мира внешнего.
Она была из тех женщин, которые «сделали себя сами», – хотя кто мог сказать, сколько людей на самом деле принимали в этом участие?.. Лера, во всяком случае, точно знала, что ее самообретение было бы невозможно, если бы не Елена Васильевна Гладышева или профессор Ратманов, лекции которого об итальянском Возрождении она когда-то слушала с замиранием сердца. Не говоря уже о Мите…
Лера сидела в своем, недавно заново оформленном кабинете – небольшом, но казавшемся просторным из-за умело подобранных разноуровневых потолков, из-за полукруглого возвышения, на котором стоял ее стол, и нескольких легких кресел, стоящих вокруг низкого столика в углу.
Во всем здесь чувствовался вкус – не меньший, чем в одежде тридцатилетней президентши «Московского гостя». Теперь Лера с удивлением вспоминала, как это она когда-то понять не могла, в чем состоит настоящий женский шарм – то дуновение изящества, которое она сразу чувствовала в других женщинах, но не умела применить к себе.
Конечно, ей очень помогла ее неизменная модельерша Ната Ярусова – когда-то начинающая, никому не известная, а теперь считающаяся одной из лучших в Москве. Но больше всего помогло собственное чутье, умение выбрать из всех веяний моды то, что соответствовало только ее облику – ее легкой, неуловимой походке, живому блеску прозрачно-карих глаз и пленительно плавной линии бедер.
Лера с трудом вспоминала теперь то время, когда единственно удобной одеждой считала джинсы, потому что в них можно было ходить и на лекции, и в поход. Джинсы она, конечно, и теперь носила. Но теперь удобство одежды значило для нее совсем другое: например, чтобы собственное настроение совпадало с рисунком на ткани… Совмещать рисунок с настроением – это было увлекательное занятие, которому Лера отдавалась с удовольствием.
Но она помнила о том, что было еще глубже, и помнила всегда, даже когда просто выбирала этот самый рисунок: мгновенное, мимолетное восхищение в Митиных глазах, когда он смотрит на нее…
И вот она сидела в своем офисе, пила кофе и разговаривала с Зоськой Михальцовой, только что вошедшей в ее кабинет.
Насколько чувствовала Лера перемены, произошедшие с нею за невообразимые последние пять лет, настолько радовалась она Зоськиной потрясающей неизменности. Это была все та же милая и решительная Жозефиночка, которую в детстве дразнил за необычное имя Женька Стрепет, с которой они бегали по стамбульским лавкам, торговали на Переделкинском рынке, на которую можно было положиться во всем и всегда надеяться на сочувствие.
Зоська была на редкость снисходительна к человеческим слабостям, и это тоже радовало Леру. Правда, и удивляло порядком. Она никак не могла взять в толк, как это Зоськина отзывчивость мгновенно сменяется полной непреклонностью, едва только речь заходит не вообще о каком-то человеке, а о каком-нибудь вполне конкретном мужчине?
Впрочем, Лера не любила обсуждать то, что связано было с чужими отношениями, – и, наверное, Зоська тоже ценила в ней это.
– Скучно тебе, Лер? – спросила Зося, глядя, как Лера машинально перелистывает страницы ежедневника.
– Скучно? – Лера подняла на нее удивленные глаза. – С чего ты взяла? Работаю, что ли, плохо?
– Да ведь сразу видно, – пожала плечами Зося. – Тебе когда скучно, ты не то что работаешь плохо, а у тебя огонек такой в глазах гаснет. Вот ты сейчас в блокнот смотришь – и не глаза у тебя, а одна косметика.
– Ну-у, Жозефиночка! – рассмеялась Лера. – Пора тебе в профессиональные психологи подаваться!
