Флиртаника всерьез - Берсенева Анна (читать полностью бесплатно хорошие книги .TXT) 📗
– О невыезде? – дрогнув горлом, переспросил он.
– Да. Хотите оспорить?
– Н-не хочу.
Колька и предположить не мог, что за убийство человека, пусть и совершенное в состоянии сомнительного аффекта, можно отделаться подпиской о невыезде! Ну, разве что дать бешеную взятку. Но он-то никакой взятки не давал. Он просто сел в милицейскую машину, как потребовали явившиеся за ним дюжие милиционеры, и поехал сюда, в райотдел. А что ему оставалось?
Наверное, растерянность так явственно читалась на его лице и чувствовалась даже в дрожании шариковой ручки, которую он сжимал двумя пальцами, как насекомое, и все не мог подписать бумагу, – что следователь сказал:
– Моли Бога, чтоб выжил он.
– А… он разве?.. – не веря своим ушам, просипел Колька.
– Пока живой. Что завтра будет, не знаю. И что через час, тоже не знаю. Без сознания он. В реанимации. Говорю же, моли Бога.
То, что Колька почувствовал, оказавшись на улице, было такой гремучей смесью радости, неверия и почему-то отчаяния, что ему показалось, он сейчас взорвется от происходящей у него внутри реакции. Однажды, еще в школе, он вместе с другими пацанами забрался в химкабинет и смешал в колбе все порошки и растворы, которые попались ему второпях под руку. Взрыва, как он мечтал, почему-то не произошло, но жидкость посветлела, потом потемнела, потом забурлила и рванулась в узкое горло колбы.
То же самое происходило сейчас и с ним. Все в нем бурлило, светлело, темнело и рвалось к самому горлу так, что лучше бы и правда взорвалось!
Колька похлопал себя по карманам в поисках телефона, вспомнил, что телефон ему взять с собой не дали… Где сейчас Глеб, он не знал. А узнать это надо было срочно! Что, если и ему задают сейчас дурацкие вопросы про то, слышал он или не слышал когда-нибудь матерные слова? Вряд ли Глебыч сумеет ответить на эти вопросы так, чтобы следователь от него отвязался, никогда он ничего такого не умел. И ведь он не знает главного – что этот чертов Северский жив, жив, хоть жизнь его и висит на волоске! На том же, на котором подвешена и его, Колькина, жизнь…
Засунув руки в карманы куртки, пригнув голову – ему всегда казалось, что от этого он приобретает форму подводной лодки и может развить немыслимую скорость, – Колька помчался домой.
– Иванцов, злиться будешь?
Галинка вышла навстречу мужу в прихожую. Она смотрела виновато. Конечно, в той мере, в какой могла на кого бы то ни было виновато смотреть.
– Мой любимый граненый стакан разбила? – хмыкнул Колька.
Он ответил жене в своем обычном духе просто по инерции: сейчас ему было совсем не до шуток.
– В Перу лечу.
– Вроде только что была.
– Во-первых, не только что, а три месяца назад. Во-вторых, не в Перу, а в Колумбии. В-третьих, знаешь, сколько билет до Южной Америки стоит? А мне очередной работодатель оплачивает.
Года два назад Колька еще интересовался, кто является очередным работодателем его жены, с какой стати он швыряет деньги на оплату ее дорогущих поездок, если про Перу и прочую Колумбию она может написать, не выходя из дому… Раньше он интересовался хотя бы, в какую страну она едет. Теперь это было ему все равно.
А сегодня это было ему все равно вдвойне и даже больше, в какой-нибудь двадцать пятой степени; Колька был не силен в математике и не знал, бывает ли такая. Он надеялся, что жены не будет дома и он спокойно поговорит по телефону с Глебычем. Если тот сможет ответить, конечно…
– Ну так как? – не дождавшись никакой определенной реакции, спросила Галинка. – Будешь злиться?
Она смотрела на мужа чуть исподлобья, но глаза ее, яркие, как осколки антрацита, блестели как всегда. У них был какой-то особенный блеск – не поверхностный, а идущий изнутри.
– Не буду, – пожал плечами Колька. – Езжай, раз надо.
– Надька во сколько из школы придет, не знаешь? – поинтересовалась Галинка.
– Позвони ей, спроси.
Кольке не терпелось, чтобы она поскорее занялась обычными своими делами – обедом, статьей, телефонными переговорами с очередным работодателем, еще чем-нибудь, что она всегда делала мимоходом, не обременяя его своими заботами. Сейчас это было бы особенно кстати.
Галинка ушла на кухню; зашумела вода. Не раздеваясь, не сняв даже ботинки, Колька бросился к телефону.
– Ты где? – спросил он, услышав голос Глеба.
Где сейчас его друг, было, в общем-то, и неважно. Главное, что отвечает на звонки, значит, не на допросе.
– Дома, – глухо ответил Глеб. – Уже дома.
– Живой он! – выпалил Колька. – Сказали они тебе?
– Сказали.
– Так чего ж ты тогда такой смурной? – удивился Колька. – Не переживай, Глебыч, прорвемся! – Глеб молчал. Колька даже на расстоянии почувствовал тягость этого молчания и приказал: – Никуда не уходи. Сейчас буду.
Дверь Глебычевой квартиры оказалась не только не заперта, но даже приоткрыта.
«Как на похоронах», – сердито подумал Колька, входя в тесную прихожую.
Впрочем, друг его и всегда-то был рассеян в быту, так что возросшей от последних событий рассеянности удивляться не приходилось.
Глеб сидел в комнате за компьютером.
– В стрелялки играешь? – спросил Колька.
На экране мелькали, конечно, не стрелялки, а какие-то цифры, схемы, многомерные фигуры – в общем, нечто выходящее за грань обычного человеческого понимания.
– Да нет. Так… – Глеб крутнулся на стуле и улыбнулся. Улыбка получилась невеселая и виноватая. – Прячусь.
– От кого ж ты тут спрячешься?
Колька тоже улыбнулся: трудно было не ответить на такую улыбку, какая была у его друга.
– От жизни, – снова улыбнулся Глеб.
Он щелкнул кнопкой мыши – фигуры и цифры на экране встрепенулись, закружились и исчезли. Глеб снял очки и потер глаза.
Без очков он вряд ли видел Колькино лицо, поэтому тот мог посмотреть на него внимательнее, чем обычно. Не то чтобы ему хотелось прочитать на Глебычевом лице какую-нибудь тайну – ему просто хотелось смотреть в его глаза; ни у кого он таких глаз не видел.
Другая жизнь стояла в этих глазах, совсем другая.
Колька был практическим человеком, не любил неясностей и считал, что многозначительные разговоры о высоком есть не что иное как переливание из пустого в порожнее и ведут их люди, которым нечего делать. Но та жизнь, которую он не только чувствовал, но ясно видел в глазах своего друга, почему-то была для него насущна, как кусок хлеба в минуту голода и глоток воды в жару.
Это всегда было так. Колька впервые почувствовал это еще в детстве, когда Глебычев отец устроился дворником в их жилконтору, получил служебную жилплощадь на одной лестничной площадке с Иванцовыми, и Колька зашел к новому соседу – познакомиться и заодно спросить, нет ли у него случайно книжки про Христофора Колумба: географичка некстати задала доклад об открытии Америки, пригрозив Кольке двойкой за четверть.
Книжка про Колумба у Глеба нашлась, и не случайно, она была зачитана чуть не до дыр.
– Там и про Америго Веспуччи есть. Он же тоже Америку открыл. Можешь и про него написать, – сипло посоветовал Глеб.
Сиплость объяснялась просто: горло у него было обвязано теплым шарфом, из-под которого выглядывала вата. Новый сосед вообще оказался тощеньким, очкастым, узкоплечим, к тому же младше на целых пять лет. Колька и не зашел бы к сопливому третьеклашке, если б не дурацкий доклад.
Но когда этот неказистый пацаненок вдруг снял очки и посмотрел на него дальнозоркими карими глазами, Колька почувствовал, что все это неважно. Плечи, очки, возраст – все! Ему показалось, что он посмотрел не в человеческие глаза, а в лесное оконце. Ну да, именно в лесное оконце – когда он был совсем маленький и только-только научился читать, то первой его книжкой была как раз сказка про лесное оконце. Тот, кому удавалось в такое оконце заглянуть, видел все земли и страны, и людей, и зверей, и даже себя самого, но не как в зеркале, а по-другому… Колька тогда не понял: что значит – не как в зеркале, как же еще можно увидеть себя самого?
