Вулканы, любовь и прочие бедствия - Бьёрнсдоттир Сигридур Хагалин (читать книги без .txt, .fb2) 📗
Музыку для похорон она выбрала сама: вальс № 2 Шостаковича, русскую народную мелодию, революционные песни, которые исполнили на слегка фальшивящем органе.
Мы вместе бубним:
А когда падет на сердце горе
и зайдет светило в черноту,
вспомнил тех, что умерли, лелея
властную и дерзкую мечту[20], —
и меня начинает трясти. Кристинн обнимает, прижимает к себе, я плачу, уткнувшись в его пиджак, всхлипывая, как ребенок. Он гладит меня по щеке, целует в лоб.
— Она старалась, как могла, — говорит он. — Жизнь у нее была непростая. Но сейчас она обрела покой.
— Знаю, — всхлипываю я. — Но не могу понять, почему мне так грустно?
— Ты ее любила, несмотря ни на что, — отвечает он. — Была к ней добра. Ты показала себя сильной, старательной. Я тобой горжусь.
Я сжимаю его руку: мне так повезло, что у меня хороший муж! Спутник, который идет со мной по жизни, поддерживает меня в горе и в радости.
Ко мне закралось сомнение? Червь заполз в душу?
Не думаю. Я довольна.
Умерла моя мать, а я не она. Я живу своей счастливой безопасной жизнью с моим хорошим мужем и моей красивой семьей.
Горе уступает место благодарности, у меня выступают слезы радости.
На следующий день я отправляюсь в ее квартиру и осматриваю наследство. Про Гудрун Ольгу не скажешь, чтобы она в жизни гонялась за вещами. Некоторые из ее книг забирает МИР[21], другие мне удалось пристроить в университет, а большая часть идет на утилизацию. Немногочисленная мебель отправляется туда же: она слишком ветхая и прокуренная, чтобы кто-нибудь взял ее себе. Самой мне не хочется брать ничего, кроме выцветшего акварельного рисунка, изображающего Красную площадь, и нескольких фотографий, где мы с ней вместе: стершаяся деланая улыбка, широченные брюки.
И это уродливое зеркало. Я собралась отнести его в благотворительный магазин, но потом решаю оставить себе в порыве какой-то сентиментальности, который сама не в силах объяснить. И уношу домой, но оно никуда не подходит на светлых стенах среди наших современных, со вкусом выполненных вещей. В моем домашнем кабинете ему не место, так что размещаю его в своем университетском кабинете среди книжных полок и географических карт. Там оно и висит: запыленное, безропотное и тихое, оно так долго отражало мою мать, пока та работала за письменным столом, что мне кажется — она так в нем и осталась и иногда мелькает, дразня меня.
Крепдешин
— Купи себе что-нибудь красивое, ты же заслужила. — Муж держит меня за плечи и зарывается носом в мои волосы. — Платье, жакет, красивую кофточку — тебе не помешает.
Он рад и доволен быть со мной, только вдвоем в центре города, впервые за долгие месяцы.
— Мы слишком много работаем, — говорит он. — Лишь по ночам друг друга и видим. А брак надо поддерживать, нельзя его запускать, иначе он развалится, это совместное предприятие, им управлять надо как пароходной компанией. — Мне чудятся в его голосе нотки обвинения, хотя он работает ничуть не меньше моего. Ему кажется, будто я отдаляюсь, ведь и впрямь иногда так задумываюсь, что не слышу, о чем он говорит; иногда даже выпадаю на целый вечер: он что-то вещает, а я киваю, соглашаюсь со всем, но не слышу ни слова из сказанного.
— Ты вообще тут? — спрашивает он порой. — Куда ты пропала?
Я вздрагиваю и отвечаю:
— Ах, я так устала.
Но он прав, я бываю очень далеко: в отцовских объятиях — читаю о геологических слоях; в самолете Bombardier — наблюдаю, как в эруптивной колонне набухают и лопаются тучи; в недрах земли, в темноте, думаю о вязкости, параллельных осях и давлении. Эта способность отдаляться была у меня всегда. Но после смерти Гудрун Ольги она усилилась, словно рухнула преграда, и мое внимание утекло прочь, моим мыслям стало тесно на старых местах.
Но сейчас лето, светит солнце, и наш маленький центр города красив: всё в цветах, кипит жизнь. И я здесь: внимательная, любящая; нам удалось пообедать и выпить белого вина в кафе, укрывшись от северного ветра; мы идем по Банкастрайти и улице Скоулавёрдюстиг, взявшись за руки, словно мы на двадцать лет моложе и сообразно этому влюблены, алкоголь бурлит у нас в крови. Мне ничего не хочется, у меня все есть, но я уступаю и захожу в один магазин, ведь порой бывает так весело позволить себе небольшой соблазн, примерить что-нибудь слишком дорогое и смелое, посмотреть на себя в зеркало и почувствовать, что ты можешь быть какой-нибудь совсем другой женщиной — незнакомой, изысканной, — ощутить в мозгу прилив дофамина и эйфорию, когда протягиваешь банковскую карточку и расплачиваешься.
Он прав: я была слишком заторможенной и рассеянной, не следила за собой. Кончики волос седые, ногти обгрызены, одежда свисает, заношенная и мятая; а ведь женщине надо прилагать усилия, чтобы прилично выглядеть, само собой это не получится — не выйдет теперь.
Я с радостью примериваю одежду в магазине: платья, юбки, блузки, полупрозрачную органзу, шуршащий креп, шелк, муслин, поплин; меня пленяют названия тканей, у каждой материи своя текстура, вес и свойства, совсем как у горных пород и камней, к которым я прикасаюсь на работе. Женщина в зеркале поворачивается и довольно улыбается мне, на ней красное летнее платье, — оно несколько дороговато, чересчур смелое, но хорошо подходит к темным волосам, красиво облегает талию и живот, не делает грудь слишком большой. Я озираюсь в поисках мужа, чтобы продемонстрировать ему платье, но его нигде нет; наконец замечаю его в окне: он стоит на тротуаре перед магазином и разговаривает с невысокой женщиной в сером пальто. Вижу ее только со спины. Но она хватает его за руку, говорит энергично, то и дело склоняя голову. Он растерянно улыбается, кивает и на прощание пожимает ей руку.
— Кто это был? — спрашиваю я, когда он возвращается в магазин.
— Да так, по работе, — отвечает муж и обнимает меня. — Платье шикарное!
— Подзащитная?
Он опускает взгляд:
— Ах, она с таким трудом сюда добралась; одна с сыном, ей надо было чуть помочь со статусом беженца, ничего особенного. Ты будешь покупать это платье? Или это, вот оно красивое, — он указывает на светло-серое аккуратное платье-рубаху на вешалке в примерочной.
Мой милый муж! Доброта когда-нибудь его погубит, она на каждом шагу создает ему сложности. Он пытается сосредоточиться только на налоговом законодательстве, сопровождать состоятельных клиентов по лабиринту налогообложения (ведь в Исландии быть богачом непросто), отстаивать интересы предприятий, распоряжаться прибыльными наследствами. Но стоит на его пути попасться маленькому человеку, жестокой судьбе, несправедливости, нарушению прав, как он уже очертя голову погружается в юридические дебри, чтобы протянуть руку помощи и устранить несправедливость. Беженцы, маргиналы, жертвы сексуального насилия и системы — его секретарю приходится постоянно отмахиваться от бесплатных дел, не сулящих ничего, кроме рыдающего клиента в приемной, срочных телефонных разговоров среди ночи и ни кроны в кассу: ведь с ними прибыльную юридическую практику не устроишь и припеваючи не заживешь.
Я смотрю на платья:
— Знаешь, не буду их брать, они слишком дорогие. Да и хватает мне платьев.
— Тебе всегда всего хватает. Но мы можем позволить себе покупать вещи не только когда чего-то нет.
Я целую его в щеку, беру за подбородок и заглядываю в глаза.
— Ты добрый, ты сам знаешь?
Он ежится и качает головой, а я вхожу в примерочную и переодеваюсь в свою старую одежду, оставляя оба платья на вешалках.
— Пойдем, — говорю ему. — Выпьем кофе.
Через два дня я возвращаюсь с работы и нахожу на кухонном столе пакет — бумажный, с логотипом того магазина на Скоулавёрдюстиг. В пакете вещь, завернутая в шуршащую черную оберточную бумагу. «Анне от поклонника», — написано на карточке красивым ровным почерком Кристинна. Я разрываю обертку, ожидая обнаружить красное платье, но нахожу платье-рубашку, то светло-серое, более строгое.
