Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy" (читать полную версию книги .TXT) 📗
— И какие же это вы? — он сделал шаг вперед. — Что делает вас особенными, помимо денег, машин и девок? — сорвался. Горькая мысль полосонула по сердцу — сдержанность Добермана осталась в прошлом. — Что делает вас не похожими на других?
— Деньги не делают нас особенными, — спокойно ответил Локвуд, засовывая руки в карманы. Честно — он уже оставил свою дурную затею биться до беспамятства. Он уже хотел просто уйти.
И затеряться где-то в притонах.
— Нас делает особенным то, что имея все, о чем мечтают другие, мы не имеем того, что действительно хотим. Не можем биться, потому что наши родители занимают высокие посты. Не можем пить и трахаться с кем попало, потому что должны пить и трахаться с теми, с кем предписано. Не можем любить того, кого хочется, потому что тот, кого мне хочется, не нуждается в деньгах. Тот, кого я хочу, хочет именно того дерьма, в котором живут такие как вы!
Он толкнул Сальваторе, и тому пришлось отступить на шаг назад, Локвуд будто наступал, будто готовился к тому, чтобы ринуться в бой, чтобы броситься в остервенелую хватку и биться не за выигрыш, а за проигрыш. Не за жизнь, а за смерть. Не за смысл, а за бессмысленность.
— И мы ныряем в это дерьмо, чтобы быть хотя бы банально просто рядом.
Деймон усмехнулся. Он чувствовал тоску. Она въедалась в саму его сущность, разъебывая там внутреннюю борьбу и порождая невыносимое желание закурить, кинуться в драку, выплюнуть то, что щипало язык и першило в глотке.
— Ты жалок, и знаешь почему? — он выдержал паузу. Песня должна была закончиться, а следовательно стимул должен был исчезнуть. — Ты получил самую сильную девушку — ты получил Бонни. И ты проебал ее. Ты получил самую желанную девушку. Ты получил Елену. И ты тоже проебал ее. Потому что наивно полагал, что в этом дне было то, что они обе искали.
На миг Сальваторе захотел принять предложение Викки — угнать из этого города, куда-нибудь подальше, мчать к линии горизонта, разгоняясь и разгоняясь, не оглядываясь и не сожалея. Даже не задумываясь о том, что осталось позади.
— Не надо искать виновных, Локвуд. В том, что происходит с нами, виноваты лишь мы. Прими это!
Тайлер вытащил руку из кармана. Он сжимал пачку сигарет. Локвуд не курил. А теперь он решил разбавить свою пустоту никотином.
Они поменялись местами.
— А знаешь, почему ты жалок? — пошел в атаку Локвуд, решив ранить тем же оружием, каким ранили его. — Потому что и Бонни и Елена все равно принадлежат мне. Со мной теплее, а с тобой они замерзают…
Он достает сигарету, прикуривает. Оранжевый огонек освещает мрак, а потом сам тонет во мраке.
— Даже Джоанна замерзала рядом с тобой. Шведка замерзала — это как анекдот.
Он подошел ближе. Глаза в глаза. Соперники. Не друзья, но и не враги. Просто хорошо знающие друг друга люди. Просто знающие друг о друге все — поэтому они не могли больше контактировать. Когда правда предстает в обнаженном виде — ты разглядываешь ее.
Но не хочешь разглядывать того, кому эта правда принадлежит.
— Знаешь, почему я ныряю в это болото, а ты в нем болтыхаешься? — выпустил дым, выдержал секундную паузу. Последняя фраза должна прозвучать достойно: — Потому что ты слишком дикий, чтобы жить, и слишком редкий, чтобы сдохнуть.
Он улыбнулся, пожав плечами.
— Я дойду до дома сам. Спасибо.
Прошел мимо, оставляя обескураженного Сальваторе наедине со своими демонами, которые паршивыми любовницами вились возле его ног. Тайлер Локвуд больше не Просто Тайлер. И Деймон Сальваторе отныне — не Доберман. Ставки повысились.
====== Глава 44. Безмолвный крик ======
1.
Бонни приходили письма. В начале они доставлялись только на редакцию, но потом стали приходить и на почту. Настоящие бумажные письма, исписанные чьими-то аккуратными или кривыми почерками. Этим дело не ограничивалось — разгневанные мужчины, взволнованные женщины стали писать и на электронную почту, стали звонить в редакцию. Они высказывали порой довольно абсурдные мысли, но почти большинство (а большинство составляли женщины) были благодарны. Им было недостаточно обыкновенных печатных статей, выходящих раз в неделю. Им было недостаточно слов — они хотели увидеть ту, кто понимала их. Они хотели услышать ее голос, посмотреть в ее глаза. Всю ситуацию обостряло пожертвование, которое было отправлено сразу после подсчета средств вечера благотворительности. Это мотивировало обиженных и оскорбленных писать и звонить больше и больше.
Энди решила не размениваться на мелочи — тиражи выпускаемых номеров увеличились, спрос увеличился. Когда есть спрос — стоит формировать предложение. Чистая экономика, ничего лишнего. Энди вызвала Бонни чуть ли не в шесть утра в редакцию — той особо было некуда спешить, да и давно она привыкла вставать до того, как посветлеет на улице. Беннет хотела жить дальше, хотела заниматься тем, на что она способна была. И ей нравилось повышенное внимание к ее мыслям.
Она приехала в редакцию через двадцать минут после звонка Стар. Та сказала ей, что в связи с еще недостаточной популярностью и ограниченным бюджетом устроить пресс-конференцию будет довольно проблематично.
— Да и феминисток, — дополнила Энди, крутя карандаш между пальцами, — ты понимаешь, что не любят в нашем обществе.
— Я не феминистка, — заметила Бонни, но Стар не придала этому значения.
Ее идея заключалась в том, чтобы устроить встречу с поклонницами. Бонни эта идея показалась тухлой и не слишком перспективной — она почему-то представила сборище достаточно пожилых женщин, которым нечем заняться по вечерам, и безразличных учеников старшей школы, которых сняли с последних уроков. Бонни представила эти апатичные взгляды, рассеянное внимание, витающих мух по зданию какой-нибудь библиотеки, и захотела отказаться.
Она отказалась.
Энди же не привыкла отказываться от того, что могло повысить скупаемость этой вшивой газетенки. Наверное, как думала Бонни, ею руководил еще собственной карьеризм. Стар была не из тех красивых и опрометчивых журналисток, которые готовы прозябать в пыльной тесной редакции всю жизнь. Она хотела засветиться, а Бонни была ее пропуском в новые рейтинги.
Стар предложила новую идею, которая заключалась в том, чтобы Бонни устроила что-то типа открытой лекции. Вход будет платным, а собранные ничтожные средства снова пойдут на благотворительность.
— Репортеры сбегутся сами, — сказала Стар, видя, что смогла-таки заинтересовать Бонни. — Им нужны любые сюжеты, уж поверь мне. К тому же, люди любят благотворительность.
Этот разговор состоялся за два дня до самого проведения события. Нужно сказать, что Бонни была ошеломлена результатами.
Во-первых, почти все арендованное помещение, предназначенное для подобных мероприятий, было битком. Не то что яблоку — былинке негде было упасть. Два ленивых репортера сидели чуть ли не на первом ряде, и на их лицпх было такое выражение, словно их заставили слушать трехчасовую лекцию об элементах периодической таблицы. Остальные же зрители, среди которых были и мужчины, делились на две категории — негативно и положительно настроенные. Вторых было больше, что радовало.
Во-вторых, сами зрители вступали в дебаты, и Бонни активно отвечала на их вопросы. Конечно, бывали случаи, когда кто-то все равно оставался на своем мнении, и пробить броню упрямства и самоуверенности у Беннет не получалось, но в остальном она слышала интересные вопросы, интересные мысли, интересные предложения. Иногда выступали женщины со слезами на глазах, и Бонни не желала нужным и уместным их успокаивать — тогда она умела находила какую-нибудь дежурную фразу, которой, к счастью, и ограничивалась.
В-третьих, Бонни не стало. На какие-то мгновения она стала совершенно другим человеком — нужным другим людям. Стала той, кем хотела быть, когда в прошлой жизни вступала в «NCF». Люди видели в ней защитницу, видели в ней ответы на свои вопросы. Когда-то Беннет искала ответы в людях — в отце, в Ребекке, в Тайлере, даже в Елене.
Теперь ответы были в ней. Она сама не заметила, как ее захватил этот процесс, как время потекло в совершенно ином измерении — секунды перестали быть секундами, минуты — минутами. Разделенный на фрагменты циферблат выпал из контекста жизни Бонни. Теперь она жила от вопроса к вопросу, от ответа к ответу, от взгляда к взгляду. Ее холодные руки согрелись, а на ее губах появлялась улыбка — ослепительная и живая — когда она слышала слова благодарности, или когда разговор внезапно сводился к комичным ситуациям. Апатичные журналисты перестали быть апатичными. Черствые чувства смягчились. Прошлое будто бы потеряло былую остроту. Беннет даже невольно подумала о том, что это произошло потому, что она пережила страх еще раз.
