À la vie, à la mort, или Убийство дикой розы (СИ) - Крам Марк (версия книг txt) 📗
Он хладнокровно улыбнулся и вынул из кармана грязной куртки ржавый пыльный клинок, а затем провел лезвием по своему уже отмеченному широким рубцом горлу. Из раны брызнули отвратительные химические яды, которые остались как следы вмешательства патологоанатомов. После этого он провел клинком по моему горлу и захлестнула свежая кровь. Она била ему на лицо и окропляла кладбищенскую землю под нами, напитывая ее порочным эликсиром.
Кто б мог подумать, что в жилах твоих столько крови, не о нем ли говорили: бескровный, как мертвец.
— Теперь ты точно обескровлен, — сказал близнец.
VVI «Песни орлеанского мертвеца»
Не слушай тех кто распускает слухи, будто орлеанский мертвец выковыривает непослушным деткам их чудесные глазки. Я делаю это не только с непослушными детьми…
с)
В чем сила мифа о надежде? Я стоял на краю отвесной скалы, наблюдая за тем, как у подножия вспенивается клокочущая темная жидкость, бросаясь на каменные выступы, словно в лихорадке, в приступе бешенства таранит и намеревается поглотить собою твердыню.
Каков прекрасный вид с высоких меловых скал. Внушает трепет, дикое желание, чтобы разбиться здесь. А кто мне запретит? Кроме меня здесь никого. Стою один и думаю над тем, как я сорвусь и полечу сквозь туман как ворон! Вниз…
К небесам взлететь, чтобы снова упасть? И вода поглотит мое бренное тело, будет достойным мне склепом. Еще один самоубийца, выскажется кто-то с осуждением, словно безжалостный судья, вынося свой злосчастный приговор за рюмкой спиртного и тарелки с супом. Что-же, в таком случае хоть помяните меня, грешного отступника, что при жизни не следовал божественным законам и отверг их, предпочитая им безрадостный глоток свободы. Но вместо этого плененный собственной яростью, губительной для того сердца, что ее носит, и которая незамедлительно обрушится на любого, кто предстанет перед моим проклятым Создателем сумрачным взором…
В пасмурном небе парил ястреб. Овеваемый морским бризом, я закрыл глаза и представил, как он учит меня расправлять крылья и охотиться на пылевых мышей. Мы оба были хищниками. И я хотел быть рядом с ним — нет никого роднее и ближе мне той птицы, гордо парящей в небесной синеве, чьи перья ласкал сподручный ей ветер. Я представил, как мы нашли себе идеальную жертву и наши острые клювы вонзались в ее мягкую, сочную плоть — оно находилось в наших страстных любовных объятиях. Я чувствовал кровь, рвущуюся из глубоких ран горячими гейзерами; свобода струилась по моим губам и не было радости большей на свете. Единство движений. И мы пили кровь, хрустели хрупкие кости, и умирающий человек во мне стонал, а где-то вдалеке на все это бесчинство и разгул молча глядела звезда, потухшая в моих серых отражавших пустынность глазах… Так была окончена картина под номером «два».
Моя дорогая, я стал бы твоим навсегда, но как камень привязан навечно к земле. Будь проклят тот день, когда ступил на нее. Нет! Тот день совершенен! Я встретил Аделаиду. И в ужасе вспоминаю о том дне… всего лишь жалкая минута в кармане вселенского духа времени.
Беспросветный мрак во мне теперь, и я в нем, словно тень смущенная. Это напоминает мне пустоту, которая еще была до сотворения мира. Тьма над могильной бездной. Лес запустения, которому я принадлежу и в котором не имею себе места.
Я слишком часто разбрасывался своим внутренним светом, но не понимал, как он ценен и теперь утратил его вовек. Он остался во мне лишь, как привкус памяти, тревожащий вечно кровоточащие раны. Земля эта больше не взрастит плодов. На ней не появятся розовые цветы, а старые, увядшие превратятся в сухие, пустынные колючки.
Прекрасное море — завораживающее в своем природном мятеже, отчего ты так неспокойно? Отчего ты так трагичен, ветер? Поведай мне тайну и дай умереть в твоих объятиях. Не оставь меня одного в моем безумии. Продолжай море свирепствовать и в стихийном буйстве подари спокойствие моему сердцу. Расскажи истину глубины, чтобы я подобно водолазу спустился на дно души своей и увидел того червя, что гложет и снедает ее по кусочкам. Я и это море — мы едины с ним в переживаниях… Ну вот, теперь и дождь полил. Ты тоже здесь, мой милый друг, утешаешь эти голые скалы, на которых не растут цветы, и даже трава отказывается водиться с ними, хотя бы они и не были виновны в своей природной сути. Просто так выпал жребий…
Я бросил взгляд на землю и увидел далеко внизу из-за горизонта выныривали силуэты человеческих тел. Их лица были неподвижные рыбьи хари, а спины, как пережиток эволюции, украшали уродливые плавники.
— Скорей к реке! К реке! — вопила главная из тварей, которая подобно неистовому проповеднику подгоняла всех остальных невидимым словесным кнутом. — К реке! Скорей!
Они бежали вслед за ней, как будто кожу их съедала моль.
— Быстрей! Быстрей!
Другие не умели говорить, у них отсутствовали рты, они стонали, оглашая побережье своим диким и не утихающим мычанием. Подземный народец.
Воздух сотрясало хлюпанье кровавых ног по земле. Кожа слазила с их тел, обнажая истекающие кровью мышцы, подернутые нитеобразной схемой синих вен. Один из них споткнулся, с горки полетел. Упал и больше не вставал. Исчез в бесформенном соку из красных тел. Их было больше тысячи и продолжали пребывать с холма. Каким чудовищным казался их забег? Они стремглав скакали наперегонки. Топтали друг друга, ломали руки, ребра, хребты и ноги, чтобы добраться до заветной цели. К воде.
— Скорей! Скорее!
Этот несчастливый багровый бесполый сброд вылился в чистое море, желая с ним соприкоснуться, быть им поглощенным. Но встретил сопротивление со стороны последнего. Клокочущая морская пена, набирая силу, с неистовой яростью отбросила их обратно к берегу и они, визжащие, стонущие калеки остались лежать на песке, перевернутые как мокрицы.
Сивиллический гнозис открыл мне фабулу всех этих безмозглых мелких созданий, сумбурно копошащихся в воде, их имитацию отношений. Тогда я понял, что не у них мне дано узнать путь к затонувшему царству Атлантиды.
Этому кровавому потопу не суждено было переступить черту. Он заражал собою море, и оно в болезненном приступе, сокращая грудь высокими белоснежно-пенистыми волнами, словно в лихорадке изрыгало его обратно на сушу. Земля тряслась, не признавая на себе того постыдного кроваво-красного комка, который растекся по ней желейными сгустками. Безмолвствуя взирало небо, радуясь, что далеко, и не ему на веки выпала тяжкая доля носить на себе проклятое родовое пятно.
Их так много и они так одиноки — бездумное скопление вшей, беспечно барахтающихся в воздухе, недоуменных и испуганных, с горящими от возбуждения большими немыми глазами.
***
Вот холодное небо провожает взглядом путника. Холодный воздух серой шалью окутывает продрогшие худосочные плечи. Холодно-жестоко-прекрасные дома, окружающие пространство. Холодно небесное озерцо, раскинутое по краям мазутно-синего цвета с беспечным куском облака по-середине, словно оторванным от клокочущей и пышной бороды вечно неуемного Зевса. Над вечно испорченным городом цвета пепла, который чего-то просит, но я не могу ему дать. Не в силах остановить кровопролитие, которое идет у меня изнутри, от сердца. Оно жаждет его как искупления. Истребляй, шепчет пророк, и населяй новой жизнь — и так по кругу, бесконечно. Живи и смейся, но смех твой будет притворным. Холодно, посмотри вокруг, холодно! Я обхватываю себя руками. Нигде нет жизни. Деревья расправили ветки и сбросили последний отряд желтых птенцов, цветы завяли, где-то плачет ребенок. Небо все еще синее и глубинной своею выпуклостью пугает меня. Проклятие матери моей, Цереры, буйством и жестоким нравом наделившей меня от рождения этой чувствительной способностью улавливать движения вокруг и восторгаться тем, что меня в невыносимой муке убивает.
О, коварная Цирцея! Преврати меня в свинью, чтобы я мог забыться и быть счастливым! Но не быть вообще. Наверное, и тогда я не пожелал бы мириться и продолжал созерцать глазами узника красоту обреченного мира. Остатки разлагающегося еще живого тела — в них есть что-то прекрасное, возможно от былой цветущей наготы. Нарывы на распухшем животе, обгладывающие щеки, лоб и губы. Они так интригуют, ты словно заглянул в собственное будущее и обозреваешь себя со стороны.
