Шиза. История одной клички (Повесть) - Нифонтова Юлия Анатольевна (читать книги бесплатно полностью без регистрации .txt) 📗

Одно из совместных выполнений домашних зарисовок выдалось особенно буйным. Под жизнеутверждающие комсомольско-лирические баллады типа: «…а я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке…» ребята ещё держались и продолжали стойко штриховать. Но когда грянули зычные руслановские «Валенки», грифели карандашей дрогнули, забегав поначалу в темпе стаккато, но вскоре дружно полегли в забытьи, брошенные своими отзывчивыми на настоящее искусство подмастерьями.

Парад-алле открыл азартный Перепёлкин. Редкий типаж чистого холерика был не в силах сопротивляться всепобеждающему призыву темперамента. Мужчина-Катастрофа, как называла его Большая Мать, росточком едва доходил до её пышной груди. Несмотря на миниатюрные размеры, Перепёлкин, казалось, до отказа заполнял собой всё помещение и отпрыгивал сразу во все стороны. Он без труда привлёк интерес однокурсников к народным танцам, выделывая ногами кренделя и сверкая цыганскими глазами. Большая Мать, как всегда, первой поддалась на перепёлкинские провокации. Помахивая над собой полотенцем, заменяющим платочек, исполненная достоинства и монументальной грации, она закружилась в центре возникшего вокруг неё хоровода. Всё закипело, запрыгало, понеслось, сотрясая тесные стены. Обезумевший от восторга Хромцов кружил по всему классу свою драгоценную Зденку. «Говорила мама мне про любовь обманную, да напрасно тратила слова…» — выводил древний патефон следующую, не менее зажигательную песню. Армен настойчиво отвергаемый, но не отчаявшийся, решительно сужал круги вокруг Большой Мамы, явно намереваясь овладеть ею, не прерывая страстного танца.

Тарас Григорьевич, несмотря на солидный возраст и статус старосты, тоже не смог устоять на месте. Совмещая камаринского с гопаком, он пустился вприсядку. Резко подпрыгивая, Тарас Григорьевич потешно выкидывал в стороны руки и ноги, а его знаменитый чуб, прикрывающий лысину, высоко отскакивал от своего владельца, принимая непосредственное участие в искромётной пляске.

Войдя в раж, гуттаперчевый Перепёлкин решил разнообразить танцевальные па акробатическими кульбитами. Апогеем стал хореографический этюд «Поцелуй на мосту». Перегнувшись через спину и встав на мостик, он склонил к аналогичным действиям и Зденку, вырванную из объятий Хромцова. Подползая друг к другу, как два краба, они демонстрировали образцово-показательный поцелуй, упорно преодолевая неудобное положение и отчаянные попытки Шмындрика вклиниться в интимную жизнь хотя бы на правах вспомогательного элемента. «Ой, мама, мама, как же ты была права!» — вторил отчаянный взгляд Хромцова.

Янка, в стороне от всеобщего веселья, спряталась за тяжёлыми шторами, ограждающими учебные постановки от дневного света, намереваясь воспользоваться сладостной безнадзорностью и курнуть в приоткрытое окно. Как на счастье, не успев воплотить мечту в жизнь, застыла в любовании картиной всенародного разгула.

Только Янка заметила, как настойчиво колышется дверь. Кто-то сильно тарабанил в мастерскую, пытаясь ворваться. Маленький крючок нервно подскакивал и едва сдерживал напор. Но грохот музыки, смех и оптимистичная атмосфера праздника заглушали все остальные звуки, включая голос разума: «Ах, мамочка, на саночках каталась я не с тем…»

Наконец несчастный крючок не выдержал и, скорбно согнувшись, впустил разъяренного победителя. В дверном проёме возник зловещий силуэт директора, но, кроме Янки, никто этого сначала не заметил. Вик-Инг орал, обильно заплёвывая ёжик бороды, топал косматыми чукотскими унтами, сотрясая равнодушное к его истерике пространство, а искромётная пляска не останавливалась. Лицо, перекошенное шрамом и неимоверной злобой, стало пунцовым, но бразильский карнавал оставался глух к его отчаянным воплям. В этот момент старую пластинку заело на вечном риторическом вопросе: «Ах, мамочка, зачем? Ах, мамочка, зачем? Ах, мамочка, зачем…»

Плясовая осеклась, танцоры застыли в оцепенении, с ужасом глядя на чудовищное явление. У Вик-Инга не хватало слов выразить своё возмущение, так как запас приличных выражений был исчерпан. Повисло молчание, не предвещающее ничего хорошего. Лишь топот старомодных каблуков Тараса Григорьевича, не видящего со спины появление критически настроенного зрителя, нарушал немую сцену. Не подозревая о нависшей над ним грозе, «самый старый староста», раздухарившись, продолжал молодецкую пляску вприсядку с бодрым уханьем и подлетающим седым чубом, легкомысленно обнажающим лысину. Резонное в данной ситуации, но запоздавшее раскаяние вторило: «Ах, мамочка, зачем… Ах, мамочка, зачем…»

Над миром

Янка не знала, что ожидать от свидания с Аграновичем. Она спускалась по лестнице в винный бар-погребок с похолодевшим от восторга и ужаса сердцем, как выходят на сцену дебютанты на главную роль.

Янка всегда боялась открывать незнакомые двери. «Даже не догадывалась, что в нашем Мухосранске есть столь уютное местечко!» — оглядывала укромные ниши Янка. На всех увеселительных мероприятиях она ощущала себя несуразной, плохо одетой дурнушкой, которую видные парни обходят десятой дорогой.

Агранович не был похож ни на одного из её знакомых. Но тем не менее Янка была почти уверена, что Агранович — художник: «Такими яркими только родные братаны-мазилки могут быть!» Но сокурсники, так поразившие Янку вначале, рядом не стояли с той манящей тайной, что окутывала её избранника. Даже такие харизматические обаяшки, как Перепёлкин, Армен или Хромцов, были несравнимо приземлённее, обыкновеннее. Совсем уж «в замазке» были седобородые, с торчащими из всех рёбер бесами любители пухлых нимфеток. Янка не представляла Аграновича, тискающего её в вонючем подъезде или на последнем сеансе боевика. С его присутствием окружающая атмосфера менялась. Как будто опытный режиссёр ставил фильм-сказку и по его команде включалось освещение, монтировались эпизоды, слова приобретали скрытый смысл, актёры перевоплощались в мистических персонажей. Казалось, что находишься где-то на другой планете, а вовсе не в заштатном городишке, в котором светофоры ремонтируют только к первому сентября, клумбы высаживают к приезду губернатора, мусорные контейнеры вывозят ко Дню солидарности.

— И долго ещё так скакал ваш ретивый староста?

— Показалось, целую вечность. Как мы потом смеялись! У всех истерика была.

— А что, главнюк ваш училищный, Вик-Инг, жив-здоров ещё?

— Почему ты о нём спрашиваешь?

— Потому что ты его здорово ненавидишь.

— С чего ты взял? Мне просто не нравится такой тип людей властных, которые других давят. Но ненавидеть? Нет оснований…

Сердце Янкино вздрогнуло: «Почему он спрашивает об этом? Сговорились с Цесарским, что ли? Как будто что-то знают про меня, мысли читают! Тайна моя разгадана? Не может быть!»

— Снисходительно… Слишком…

Внутри у Янки зазвенели натянутые до предела струны: «Что-то произойдёт! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука?» Сейчас, именно сейчас, в этом ином, волшебном измерении возможно ВСЁ.

— Ты художник? Я сразу догадалась. У меня ощущение странное, что ты всё-всё про меня знаешь.

— У тебя это всё-всё на лбу написано.

— Чего пишут?

— Простодушие. Растерянность. Ты чего-то боишься?

— Я высоты сильно боюсь…

— Это легко исправить — посмотри на себя из космоса.

Они стояли в объятиях вьюжного, порывистого ветра на самом краю похожей на аэродром крыши новой шестнадцатиэтажки. Внизу жили своей далёкой смешной жизнью армады ярких, крошечных светлячков. Вон там, далеко, целая колония разноцветных мигающих огоньков — это рекламы центральной площади. Друг за другом по нитям дорог ползут жучки-машины. Поднимается в гору трамвай-гусеница. Где-то сразу у подножия затерялся тусклый фонарик Янкиной хрущёвки.

— Эх-х!.. Лепота!