Пастор (ЛП) - Симон Сиара (читаем книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Пожалуйста, помоги ей излечиться от прошлого.
И пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, помоги нам найти себя».
Когда пришло время для евхаристии, она встала в очередь за бабушками и Роуэном, выглядя при этом немножко растерянно.
— Что мне нужно делать? — прошептала она, когда пришла её очередь.
— Скрести свои руки на груди, — шепнул я в ответ.
Она повиновалась, не отводя свой взгляд от моего, её длинные пальцы легли на плечи. Она опустила глаза вниз, выглядя при этом такой милой и такой хрупкой, что мне захотелось её обнять. Нет, не в интимном плане, просто объятия. Мне хотелось обвить её своими руками и почувствовать её дыхание на своей груди, а ещё хотелось, чтобы её лицо зарылось в мою шею, в то время как я бы держал её в безопасности и защищал от прошлого, от неопределённого будущего. Я желал сказать ей, чтобы она знала — на самом деле знала — что всё будет хорошо, потому что тут царила любовь и потому что кто-то вроде неё должен разделить эту любовь с миром, как делала она на Гаити. Всю ту радость, которую чувствовала там, она могла бы почувствовать её где угодно, если только сумеет открыть себя для этого.
Я положил руку ей на голову, собираясь пробормотать стандартное благословение, но затем она подняла глаза, встретившись с моими, и всё изменилось. Пол, потолок и пояс вокруг моей талии поощряли добрые помыслы, но её волосы чувствовались такими мягкими под моими пальцами, моя кожа была на её коже. Электрический заряд промчался вдоль моей спины, и воспоминания о ней тут же нахлынули новым потоком — её вкус, её чувствительность и стоны — чувство шока накрыло меня.
Её рот приоткрылся. Она ощутила то же самое.
Я едва мог пробормотать благословение, так как моё горло пересохло. И когда она развернулась, направляясь в сторону своей скамье, тоже выглядела ошеломлённой, словно только что ослепла.
После мессы я практически сбежал в ризницу (прим.: помещение при церкви для хранения риз и церковной утвари), не замечая никого и ничего на своём пути. У меня заняло кое-какое время избавление от облачения: я повесил бесценную расшитую казулу (прим.: элемент литургического облачения католического или лютеранского клирика. Надевается поверх альбы и столы.) на вешалку и аккуратно сложил свою альбу (прим.: длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских клириков, препоясанное верёвкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию) в форме чёткого квадрата. Мои руки дрожали. Мысли были в беспорядке. Столько хороших вещей произошло на этой неделе. И всё шло прекрасно во время мессы, даже если взять во внимание её — очаровательную, благочестивую и столь чертовски близкую ко мне — а потом я прикоснулся к ней…
Я стоял какую-то минуту в своих брюках и рубашке, просто пялясь на церковный крест, (чувствуя себя немного предателем, если быть честным). Если меня простили, то почему Бог не убрал этот соблазн подальше от меня? Или же не дал больше силы воли, чтобы выдержать это? Противостоять этому? Знаю, это было несправедливо по отношению к Поппи: желать, чтобы она исчезла или же стала баптисткой, ну, что-то в этом роде. Тогда почему Бог не избавил меня от влечения к ней? Не заглушил мои чувства к тому, как она ощущалась под моим благословением… Не сделал меня слепым к этим красным губам и ярким ореховым глазам?
«Отец, если ты милостив, избавь меня от этой ноши». Даже Иисус говорил эти слова. Не то чтобы они пошли ему на пользу… Почему Бог так охотно награждает нас плохими судьбами?
Я оставил ризницу в странном настроении, пытаясь призвать то лёгкое, отчётливо нефизическое спокойствие, которое чувствовал ранее, а затем завернул за угол и увидел Поппи, стоящую в центральном проходе, единственную оставшуюся прихожанку.
Честно, я не знал, что мне делать. Мы были связаны чувством искушения, но что, если моя работа помогала этой соблазнительнице? Было бы правильно улизнуть и оставить её без какой-либо помощи, избегая похоть и желание? Конечно, похоть была моей собственной проблемой — не её — и это не повод вести себя отчуждённо с ней.
Но что, если то, что я делаю для неё, слишком рискованно для меня?
Что ещё было не менее важным: рисковал ли я, потому что хотел этого? Была ли причина в том, что я заботился о её духовном развитии, лишь бы находиться рядом с ней?
Полагаю, нет. Не было из этого ничего правдой. И от этой правды становилось только хуже. Я заботился о ней как о личности, как о душе, и мне хотелось её трахнуть, и это был рецепт чего-то гораздо худшего, чем плотский грех.
Это был рецепт влюблённости.
Я должен был подойти к ней. Но я хотел бы, чтобы она контактировала с главой женской группы, напрямую получая указания от неё, а не от меня, с надеждой, что время от времени месса станет своего рода степенью нашего взаимодействия.
Поппи смотрела на алтарь, когда я подошёл.
— Там внутри есть кости?
— Мы предпочитаем термин реликвия, — мой голос снова принял глубокий тембр. Я прочистил горло.
— Кажется немного мрачным.
Я указал на распятие, на котором был изображён Иисус в его наиболее окровавленной, разбитой и агонизирующей форме.
— Католицизм — мрачная религия.
Поппи повернулась ко мне с задумчивым выражением лица.
— Думаю, это мне и нравится. Эта твёрдость. Она настоящая. Ведь она не замалчивает боль, печаль или чувство вины, даже наоборот подчёркивает их. Там, где я выросла, ты никогда бы не имел дело с чем-то подобным. Ты бы просто глотал таблетки, пил, подавляя всё это, пока не стал бы дорогой оболочкой. Но, думаю, этот путь намного лучше. Мне нравится противостоять такому.
— Это живая религия, — согласился я. — Этой религией действия: ритуалы, молитвы, жесты.
— И это то, что тебе нравится.
— Что она живая? Да. Но мне также нравятся и сами ритуалы, — я окинул взглядом храм. — Мне нравятся ладан, вино и песнопения. Это ощущается таким древним и священным. И есть в ритуалах что-то, что каждый раз возвращает меня к Богу, независимо от того, насколько плохое моё настроение или насколько сильно я согрешил. Как только я окунаюсь в это, всё остальное исчезает. Словно его и не существовало никогда. Как бы жесток не был католицизм, это также религия радости и связи, напоминание о том, что грех и печаль не могут больше нами управлять.
Поппи сдвинулась, задевая мою обувь.
— Связь, — повторила она. — Правильно.
На самом деле я чувствовал эту связь прямо сейчас. Мне нравилось болтать с ней о религии, нравилось, что она узнавала об этом таким образом, немногие прихожане на такое согласны. Я желал разговаривать с ней вот так весь день напролёт, слушать её, слышать, как её хриплый шёпот перед сном…
«Неееееет, Тайлер. Плохо».
Я снова откашлялся.
— Так чем могу помочь, Поппи?
Она подняла церковный бюллетень:
— Я увидела, что завтра блинный завтрак, и хотела бы помочь.
— Хорошая идея, — завтрак стал одним из первых нововведений, осуществлённых мной, как только я пришёл в церковь Святой Маргариты, и отклик был ошеломляющим. Здесь и в соседних Платт-Сити и Ливенворте была деревенская скудность, что гарантировало неизменную потребность в службе, но добровольцев никогда не хватало, и два раза в месяц мы зашивались, проводя его. — Мы были бы очень признательны.
— Отлично, — она улыбнулась, и на её щеке появился намёк на ямочки. — Тогда увидимся завтра.
***
Я молился прошлой ночью больше обычного. Проснулся на рассвете и сразу же пошёл на более долгую пробежку, чем раньше; после, заходя в свою кухню потным и истощённым, я учуял запеканку, которую испекла Милли.
— Ты тренируешься для марафона? — спросила она. — Если так, то это не выглядит как хорошо проделанная работа.
Я слишком запыхался, чтобы даже возразить на её реплику. Схватив бутылку воды, опустошил её в несколько глотков. Затем я растянулся лицом вниз на холодном кафельном полу, чтобы немного понизить температуру тела.
