Красотки из Бель-Эйр - Стоун Кэтрин (версия книг txt) 📗
Когда первая часть закончилась, Жаклин коротко объяснила Уинтер, как вставить следующую, и исчезла, чтобы сделать себе новый коктейль. Маленькие руки Уинтер быстро справились с проектором, и она бросилась назад на свой стул и стала с нетерпением ждать возвращения Жаклин, чтобы можно было продолжить волшебство.
– Какая ты чудесная, мамочка, – прошептала Уинтер, когда закончилась последняя часть «Марракеша». – И этот фильм сделал мой папа?
Жаклин кивнула.
– Почему он в Англии? – «Где это – Англия? Мы можем туда поехать?» – А когда он вернется домой?
– Он никогда не вернется домой.
– Почему? Он нас не любит? – «Он меня не любит? Меня никто не любит, так почему он должен?»
– Да, Уинтер, он нас не любит, – мрачно произнесла Жаклин, сердито глядя в пустой стакан, словно он содержал пустые воспоминания. Наконец она поднялась. – Идем.
– Нет! Давай посмотрим еще раз.
– Нет.
– Ну пожалуйста!
– Я сказала – нет.
– А есть другие фильмы, мамочка?
Она была такой храброй, но такой отчаявшейся. Впервые в жизни Уинтер почувствовала себя в безопасности. В этом зачарованном месте, где можно было увидеть ожившие миры ее фантазий, она чувствовала себя в безопасности. И счастливой.
– Что ж, – заколебалась Жаклин, – можно посмотреть что-нибудь еще.
Все утро и весь день они провели, смотря фильмы, которые Жаклин нравились в детстве, – «Волшебник из страны Оз», «Унесенные ветром». К концу дня Уинтер поняла, что будет актрисой.
Раньше Уинтер жила в мире фантазий. Ее воображение было живым и творческим, но это было гораздо лучше.
Теперь Уинтер узнала про страну Оз и могла быть Дороти, узнала про Тару и могла стать Скарлетт.
Уинтер была Дороти. Она пела японским золотым рыбкам, которые лениво плавали в пруду в тихом садике позади нежилого крыла дома. Уинтер весело пела рыбкам о землях за радугой и о желтой кирпичной дороге. Разноцветные невозмутимые рыбки были ее зрителями. Уинтер играла для них, разговаривала с ними, и они ели из ее маленьких рук. Она дала им имена. Черный стал Тотошкой, серебристый – Железным Дровосеком, белый – Белиндой, желтый – Трусливым Львом, а пестрый – пугалом Страшилой.
Уинтер была и Дороти, и Скарлетт, и сотней других чудесных персонажей, с которыми познакомилась во время долгих счастливых часов, проведенных в просмотровой комнате после того, как убедила Жаклин показать ей, как обращаться с системой безопасности, и пообещала быть очень осторожной с сокровищами фильмотеки.
Уинтер довела все роли до совершенства. Об этом никто не знал. Никто ее не видел. А если бы кто-нибудь и увидел, если бы ее зрителем стал кто-нибудь, помимо золотых рыбок, он бы понял то, что уже поняла Уинтер: она была одаренной актрисой. Уинтер знала, но никому не сказала, потому что по-прежнему была застенчивой и молчаливой. Застенчивость увлекала ее все дальше в мечты, она была одержима ими.
Она собиралась стать актрисой – она была актрисой, – но было и кое-что еще! Она собиралась сниматься в фильмах отца, чтобы он мог гордиться ею!
«Мой папа полюбит меня, даже если никто больше не полюбит».
Никто не любил Уинтер. В дорогих частных школах Швейцарии, в Женеве и Цюрихе, где она провела большую часть своей жизни начиная с восьми лет, Уинтер наконец поняла почему. Другие девочки разглядывали ее, посмеивались и показывали на нее пальцем. В их юных глазах читались неприязнь и презрение, вдогонку слышался жестокий шепот: «тихоня», «странная», «кожа да кости», «уродина», «драная кошка», «чокнутая».
Злобные выпады причиняли Уинтер нестерпимую боль. Она сквозь слезы смотрела на девочек и жалела, что у нее не хватает смелости сказать: «Но ведь я – Дороти, я – Скарлетт! Они же нравятся вам. Я могу в них превратиться! Я могу быть, какой вы захотите!»
Уинтер могла, но никто не давал ей такой возможности из-за ее внешности – девочка была бледной, неуклюжей и серьезной. Никто не слушал ее, но это не имело значения, потому что у нее не хватало смелости заговорить.
А потом все изменилось.
Где-то между перелетом из Лос-Анджелеса в Цюрих, вскоре после своего четырнадцатого дня рождения в январе, и возвращением из привилегированного швейцарского пансиона в мае Уинтер Элизабет Карлайл превратилась в красавицу. Уинтер об этом не знала. Она никогда не смотрела на себя в зеркало. А если девочки в школе и заметили, то были потрясены до немоты.
Уинтер узнала об этом по дороге домой, от незнакомца. Незнакомец был молодым человеком, хотя Уинтер он показался очень взрослым. Он остановился рядом, когда она копалась в книгах в магазинчике в лондонском аэропорту Хитроу. И наконец просто сказал:
– Я никогда не видел такого красивого создания.
Симпатичный обладатель искренних карих глаз и английского акцента, он ничего не хотел от Уинтер, кроме как сообщить, что находит ее красивой. Уинтер слабо улыбнулась его словам. Он улыбнулся в ответ и ушел. А Уинтер пошла в дамскую комнату и обнаружила, что он прав.
Гадкий утенок стал лебедем, неуклюжесть сменилась грацией, худоба – мягкой чувственностью, бледная, просвечивающая кожа сделалась кремовой, тонкие секущиеся волосы превратились в черный бархат, потрескавшиеся губы сделались пухлыми и красными, а слишком большие глаза стали гипнотическими, чарующими, манящими.
Она была красива, как Скарлетт О’Хара.
Во время полета домой Уинтер не много думала о своей красоте и очень много – о мужчине в лондонском аэропорту. А вдруг это был папа? Уинтер знала, что это не так. Она изучила Лоренса Карлайла, тщательно заполняя альбомы для наклеивания вырезок статьями о нем и его фотографиями. Уинтер снова и снова смотрела все его фильмы. Читала детективы, написанные его женой – ее мачехой! – и часами изучала редкую драгоценную фотографию, найденную в журнале, – фотография Лоренса с двумя маленькими сыновьями, ее сводными братьями. Уинтер пыталась найти сходство, но ее отец был так красив, а розовощекие сводные братья казались уверенными и счастливыми.
Молодой человек в Хитроу не был Лоренсом Карлайлом, но, как и отец, он был англичанином. И сказал ей, что она красавица. Может, это было чудесное знамение.
Все вдруг полюбили ее. Ей улыбались незнакомые люди и прежде всегда враждебно настроенная их экономка, и ее мать. Жаклин была довольна, но к радости примешивалась горечь. Она завидовала юной красоте Уинтер, но была счастлива, что наконец-то ее дочь выглядит как надо. Жаклин приняла Уинтер в свои объятия – духовно, не физически, – беря ее в набеги на магазины, расположенные на Родео-драйв, и на ленчи в Охотничий клуб Бель-Эйр, в «Поло-Лондж», «Бенито» и «Эрмитаж».
Казалось, больше уже никого не волновало, что Уинтер была тихой и застенчивой. Теперь она была красивой и очаровательной, и этого достаточно. Но Уинтер это волновало. Ей хотелось выговориться! Ее так долго никто не слышал. Застенчивость не исчезла, но красота придавала ей уверенности.
Поначалу ее слова были серьезными. Она хотела, пыталась разделить с кем-нибудь боль и страх, которые так долго сидели внутри нее. Она словно вышла из многолетней комы. «Что случилось? Где я? Меня мучили жуткие кошмары…»
Уинтер хотела спросить – почему, почему, почему? Но когда спрашивала, и Жаклин, и экономка, и подростки, плескавшиеся в бассейне в клубе, отстранялись от нее, внезапно испытывая неловкость и снова проникаясь к ней неприязнью.
«Пожалуйста, полюбите меня!»
Уинтер погрузилась в размышления. Когда она снова заговорила, ее голос зазвучал мягко и ласково, слова оказались чарующими и озорными, манеры сделались дразнящими и живыми. Все полюбили Уинтер, и она чувствовала себя чудесно. Она говорила яркие, умные слова, которые были частью ее, так же как и тайные, скрытые слова, которые она не произносила вслух. Но для пущего эффекта Уинтер свободно заимствовала у своих героинь, которых она так хорошо знала, – кокетство у Скарлетт, мечтательность у Дороти, страсть у Лары, самоуверенность у Фанни, волю у Элизы, мягкую пленительность – у них всех.
