Жизнь после Жары (СИ) - Стилл Оливия (книги онлайн бесплатно .txt) 📗
— Дурость и больше ничего, — сказал тогда Салтыков, — Лучше бы в ломбард сдала, а деньги в детдом отдала бы.
Но теперь, когда он, усталый и опустошённый, сидел, скрючившись, на жёстком сиденье в аэропорту, ему уже всё казалось иначе. Ну вот, бросил он Оливу в поисках лучшей для себя перспективы — и где она, эта перспектива? Марина обманула его, Яна оказалась корыстной сучкой, которой нужны были от него только деньги, а Нечаева, ловко сыграв на его амбициях, обставила его как лоха, заставив, по сути, работать на себя и, кинув ему, как собаке кость, номинальную должность гендиректора в своей фирме, свалила на него всю грязную работу, большую половину прибыли от которой на вполне законных основаниях опускала теперь в свой карман.
«Мелкому, может, позвонить? — мелькнула неясная мысль в его мозгу, — Или не стоит?.. Не, наверное, всё-таки, не стоит... Напишу-ка я ей лучше смс».
И через пару секунд отправил ей сообщение:
«Мелкий, давай помиримся. Пожалуйста».
Долго Олива ждала этой эсэмэски. Но теперь злоба и оскорблённое самолюбие всё же взяли верх, и недолго думая, она ответила:
«А смысл? Ты прекрасно жил без меня всё это время, тебе было похуй на то, каково мне было все эти месяцы, так зачем же ты пишешь мне теперь?»
«Я виноват, прости меня», — ответил Салтыков.
И через несколько секунд на его телефон прилетел ответ:
«Нет. Между нами всё кончено».
Салтыков устало откинулся на спинку сиденья, пытаясь расправить затёкшие ноги. Вяло подумал, что, наверное, и правда, нет никакого смысла ничего возвращать...
И — быстро накатал сообщение:
«Как хочешь. Но я тебя всё равно люблю».
Глава 24
Бывает горе — что косматая медведица: как навалится, так света не взвидишь. А отпустит — и ничего вроде, и дышать можно. И даже делать что-то.
А бывает и так: именно от горя люди с головой ныряют во что-то: кто — в выпивку, кто — в религию, кто — в тусовки и случайные связи. Кто — в работу. А Олива, спасаясь от боли, одиночества и пустоты, целиком и полностью погрузилась в свой роман.
Она писала его каждый день, с утра и до вечера, в рабочее время и после него. Настоящего у неё не было, не было и будущего — было только прошлое, и прошлое была эта книга, которую она писала целыми днями. Сумбурная это получалась книга и беспорядочная, как комната трудного подростка, где навалена куча одежды на кровати, бумаги на столе и хлама на полу. Но Олива упивалась самим процессом — она словно заново переживала в мельчайших подробностях те эпизоды, которые описывала в романе. Описывая свою первую встречу с Архангельском, она чувствовала в душе тот же трепет и радостное волнение, что и тогда; романтические сцены с Даниилом снова вызвали в ней те же чувства к нему, но когда на арене книги появился Салтыков, она стала писать на нерве. Каждая мелочь, каждое его слово... каждый жест. А когда Олива дошла до кульминации, описывая их зимний разговор в Архангельске, после Нового года — когда он сказал, что не сможет с нею жить, и что она отныне может считать себя полностью свободной — тот же шок и та же боль, что и тогда, опалила её с новой силой. Почему-то именно этот момент в книге заставил её снова содрогнуться от страшного горя — даже не те, другие, более, может быть, жуткие — а именно тот разговор на тёмной кухне, первого января, когда он стоял к ней спиной и, пуская сигаретный дым, холодно и односложно отвечал.
«— Ты… ты… отказываешь мне?..
— Да, мелкий.
— Ты хочешь сказать, что сейчас мы с тобой не поженимся и не будем жить вместе?
— Да, мелкий.
— Ты хочешь сказать, чтобы я собирала свои вещи и уезжала обратно в Москву?
— Да.
— Это твоё окончательное решение?
— Да».
Нет, были у Оливы в жизни моменты и пострашнее. Но ни от чего так сильно кровь в жилах не стыла, как от этих его четырёх коротких «Да» — и именно эти «Да», словно пули, выпущенные из пистолета, казалось, убили в ней не только мечту, но и надежду на какое-либо будущее...
Как ветер летит время. Мелькают однообразной чередой московские будни. Стучит клавиатура компьютера, рождая много букв, которые — Олива надеялась — оставят после неё хоть какой-нибудь след в истории.
Но вот, наконец, написана последняя глава. Закончено произведение. Конец, как известно, делу венец, и как человек, завершивший, наконец, свою миссию, Олива почувствовала громадное облегчение и удовлетворение собой. Но продолжалось это недолго. Ведь роман был написан, миссия выполнена, и теперь Оливе в жизни стало делать как будто и нечего. И холодная пустота страшной бездной снова зазияла перед ней.
Но, тем не менее, кончать с собой, что разрешила она себе два месяца назад после того, как книга будет написана, Олива почему-то не торопилась. Не торопилась она снова сигать из окна семнадцатого этажа, потому что Салтыков всё-таки вспомнил о ней и написал, и у неё, вопреки здравому смыслу, снова появилась надежда.
Естественно, она его послала. А как иначе? После всего, что он сделал... Но, раз написал и попросил прощения, значит, не всё ещё потеряно. Значит, любит, а раз любит, то пусть поборется, чтобы вновь завоевать утраченное им доверие.
Вот только Салтыков как-то не очень старался бороться. С той ночи, когда он писал ей, коротая время в московском аэропорту, прошло три недели — и с тех пор от него ничего больше так и не поступило. С каждым минувшим днём надежды таяли, как вода, и становилось очевидно, что это, в общем-то, всё: больше он ей не напишет.
Глава 25
Олива пришла на работу, привычным движением ноги включила компьютер и плюхнулась на кожаное офисное кресло. Вот уже много дней, недель, месяцев каждое утро начиналось у неё с одного и того же. И сегодняшнее утро началось у неё точно так же, как и вчера, и позавчера, и неделю назад. Всё было как обычно, ничто не предвещало чего-то из ряда вон выходящего. Не было ничего необычного и в том, что буквально через пять минут после её прихода на весь офис прогремел резкий телефонный звонок.
Олива не любила, когда в офисе звонил телефон. Она предпочла бы, чтобы он вообще никогда не звонил, ибо ни один такой звонок не приносил ей ничего хорошего, кроме дополнительного гемора и мелких служебных неприятностей. Впрочем, к служебным неприятностям она после своего более значимого горя стала относиться куда более пофигистически, чем прежде, так что звонок этот её поначалу мало взволновал.
— Оля? — послышался в трубке женский голос, — Это звонит Наталья Юрьевна. Гурген Григорьевич просил вас зайти сегодня к нему в кабинет в двенадцать часов дня.
— Хорошо, — выдохнула Олива и повесила трубку.
«Интересно, что ему надо… — угнетённо подумала Олива, чувствуя, как комок холодного страха откуда-то из глубины её живота поднимается к горлу, — Вот уже более чем полгода я тут работаю — и ни разу гендиректор меня к себе не вызывал… Не иначе, как выговор влепит… И то в лучшем случае…»
Она даже как-то скорёжилась от страха предстоящего вызова «на ковёр». Когда её ругал Константиныч, она так не боялась (Константиныча, вообще, мало кто по-настоящему боялся — все знали, что, хоть он и дерёт глотку, сердце у него доброе). Но вот гендиректор... Этот был пострашнее. Ещё более её пугала неизвестность — за что? Что за неприятность, какая подстава ждёт её на этот раз?
«Может, я где-то в деловых бумагах напортачила? — мучилась бедная Олива, — Или, может, я опоздала утром, или ушла вчера вечером на двадцать минут раньше конца рабочего дня и пропустила какой-то важный звонок?.. Боже мой, и почему он меня вызывает в двенадцать часов дня, а не сейчас? Вот и сиди ещё два часа, мучайся, думай — что тебя ждёт, какой неприятный сюрприз, и за что тебе хотят надавать по шее, за какую провинность…»
Без двух минут двенадцать в дверь приёмной генерального директора негромко и робко постучали. Затем медная ручка двери повернулась, и в приёмную вошла, сутулясь и затравленно глядя исподлобья, молодая сотрудница отдела капитального строительства.
