Филофобия (СИ) - "Старки" (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации TXT) 📗
За работу я принялся с самого начала, так как нужно было успеть за пару. Поэтому «блеснуть» своими знаниями о шедеврах нонфигуративного искусства не успевал. Вякнул только, что знаю понятия «имманентность» и «супрематизм», назвал картину В. Кандинского «Причудливое», «угадал» название работы Клее: «Тут какой–то звук!» Но я был занят портретом. Всё пространство митанта я стал покрывать большим количеством разноцветных толстых галочек — фиолетовых, серых, синих, бордовых. Но в центре в ряд с наклоном выстроил галочки красные и жёлтые, которые образовали пронзительную неровную линию, что постепенно растворялась и тонула на концах в тёмном мареве сине–сиреневых птиц. Эта линия мной изучена очень хорошо. Эта неровная линия — разрез его губ, для верности я ориентировался на фотографию в телефоне, так как с натуры скопировать было невозможно. Под конец я затёр пальцем края бумаги, превращая карканье птиц в тёмную тучу.
Дильс видел мои старания, наверняка. Поэтому решил трусливо удрать. Практически без предупреждения, не закругляя красиво лекцию, он выхватил из разъёма флешку и бросился наутёк, велев уже возле двери «всё здесь выключить, закрыть и идти по домам». Вот гад! Но я не я буду, если не догоню. Тем более он побежал на кафедру за пальто: преподы там раздеваются. Я бесцеремонно ворвался в кабинет (а риск, что на кафедре есть другие люди, очень велик) и сразу воткнулся в его тело. Вадим уже схватил пальто и приготовился стартануть к машине.
— Вот! — Я припечатал фиолетово–серый рисунок к его груди. — Как это вы решили сбежать без моего портрета?
— Чёрт! — в сердцах проговорился Дильс и развернул рисунок к себе. Стал изучать, хмурясь. — Это я? А при чём тут птицы?
— Это ваше видение; может, это и не птицы, а просто рябь жизни. Но если остановиться на птицах, то по Босху птица — символ похоти и тревоги. А линия здесь… она повторяет линию ваших губ. Вот тут… — Я провёл пальцем по разрезу его рта. Нежно получилось, но он дёрнулся, в панике оглянулся, переступил, пытаясь меня обойти, но я удержал его за руку: — Пригласите меня в гости сегодня! Я по Ларику соскучился! Или хотите, я покажу вам злачные места неформалов города, в «Харибду» сходим!
— Я был в «Харибде»! И я не приглашаю тебя в гости! Прошу тебя… не…
И тут в кабинет вошла баба Зоя. Блин! Мне пришлось одёрнуть руку. А Дильс миленько улыбнулся Зое Ивановне, латиноамериканским движением обошёл мою фигуру и, весело попрощавшись, хлопнул дверью. Я, конечно, тоже ринулся к дверям. Но вдруг баба Зоя жёстко (что неожиданно от неё) остановила меня:
— Филипп, останьтесь. Сядьте здесь. Нам нужно поговорить. — Я не привык хамить старым людям, да и что–то мне подсказывало, что надо с ней поговорить. Я сел, а преподавательница, грузно переваливаясь на больных ногах, забралась за свой письменный стол, подперев грудью столешницу. — Итак! Я вижу, что вы преследуете Вадима Александровича. И это было бы совершенно не моё дело, но ваши действия могут спровоцировать у него срыв. Он изменился за последнюю неделю. Я полагаю, что причина этому вы.
— Вы ошибаетесь, причина не я. А вот… — я достал из кармана визитку Гарика. Баба Зоя надела на нос очки и всмотрелась в надпись. — Зоя Ивановна, я хочу ему помочь, мне он очень нравится. И я понимаю, что у него какие–то психические или психологические — не знаю, как правильно — проблемы. Расскажите мне об этом Чернавском и о Дильсе.
— Помочь он хочет. Его нужно тащить к психотерапевту, вот и вся помощь! Значит, они виделись? — быстро поменяла тон преподавательница. Я кивнул. — Неделю назад? — Я кивнул. — И как он отреагировал?
Мне пришлось рассказать о том вечере. Зоя Ивановна слушала не перебивая. У неё зазвонил телефон, но она нажала «отбой». И вдруг она достала сигареты, смачно закурила. И даже предложила мне, пододвинув пачку «Winston» и зажигалку.
— Я мало что знаю о его болезни. Это какая–то социофобия. Полагаю, связанная с боязнью близких отношений, со страхом довериться человеку, боязнь влюбиться. Вадим не всегда был таким. Что–то произошло на выпускном курсе тогда. В один день! Я нашла Вадима во дворе своего дома лежащим на скамейке. Это был май. Я сначала подумала, что какой–то сучёныш–бомж зассыт нам скамейку, хотела его растолкать и выгнать. Но когда он повернулся ко мне, я узнала Вадима. Опухший рот, мёртвые глаза, грязный, в мокрой, вонючей одежде, с синяками на шее. И главное: клочьями состриженные волосы, на затылке выбрита какая–то буква, там же ранки от бритвы, течёт кровь. А у Вадима раньше были очень длинные волосы, красивые, пепельные, густые. Я не могла оставить его там, Вадим пусть и не мой ученик, но нравился мне. Он был всегда живой, задорный, неунывающий, смешливый, вертлявый. Мальчишка! На сцене выступал, пел, танцевал. Подавал надежды как график. Ездил от академии на форум во Францию. Вокруг него всегда была жизнь. Любо–дорого посмотреть. А тут… Смерть в глазах. Понимаете, Лебедь, даже слёз не было, как пустыня. Я потащила его к себе. Отмывала, пыталась накормить, побрила голову полностью, выспрашивала. А он молчал. Я думаю, что его изнасиловали. Мне хотелось воздать ублюдкам. Но он молчал, не говорил кто. Он вообще молчал. Пришлось мне обратиться к своему знакомому, доктору психологических наук, Абрамову. Там на сеансах он и заговорил. Но ведь меня там не было, а Анатолий тайну пациента не выдаст… Вадиму перенесли срок диплома и госов. Он не был на выпускном. В деканат приходил Игорь Чернавский, говорил, что потерял друга. Требовал, чтобы его искали. Я видела, он переживал. Декан, Лев Семёнович, говорил с Чернавским. Тот ничего толком не разъяснил. Сказал, что были вместе на вечеринке, а потом Вадим пропал. Что якобы он ничего не знает и не понимает. Игорь много раз повторял: «Он мой лучший друг! Он мой друг! И я у него единственный друг!» Но я также видела, что Чернавский врал, глазки бегали у красавчика, фальшиво как–то переживал: не за Вадима, а за себя. Они ведь действительно были друзьями лучшими. Многие даже думали, что не только друзьями. Вадим, конечно, был талантливее, и рисовал технично, и проекты придумывал, и сценарии писал, и диплом его — просто великолепный. А Игорю он помогал, продвигал его, смотрел на него… восторженно, что ли. Хотя чему там восторгаться? Посредственность, хотя пустить пыль в глаза мог, а в науке только верхушки посшибал… Вот и вся история. Я убедила оклемавшегося Вадима остаться у нас на кафедре, поступить в аспирантуру. Что он и сделал, съездив подлечиться куда–то в Норвегию, на фьорды. Но в себя он так и не вернулся, тот смешливый мальчишка не прорывается даже, похоронен внутри…
Зоя Ивановна докурила сигарету и, будто опомнившись, захлопотала, открывая форточку и махая руками, типа дым можно так разогнать.
— И как ты сможешь ему помочь? По–моему, так ты только усугубляешь его боль.
— Смогу. Я подумаю как. Спасибо, что рассказали. Я вам обещаю, что вреда ему не причиню. Можно ли у вас попросить адрес профессора Абрамова?
*Митант — специальная бумага для творчества, шершавая, цветная, наполовину сделанная из хлопка, пропитанная, как правило, желатином для прилипания пастели и угля.
====== 6. Сюрреализм ======
— Поймите, молодой человек, я не могу обсуждать с вами проблемы своих пациентов. Ни при каких обстоятельствах, — необыкновенно мягко и убедительно сказал профессор. Анатолию Моисеевичу лет шестьдесят: белая аккуратная бородка и полинявшие поредевшие волосы на макушке, неопределенного цвета лукавые глаза, вокруг которых сеть хитрых морщинок, висящие бульдожьи щеки и очки почти невидимые, без оправы. Профессор, как его все и представляют. Зоя Ивановна не просто дала мне адрес своего приятеля, она позвонила ему и попросила встретиться со мной. И вот в пятницу — после пар — я на другом конце города, в белой комнате, полулежу в широком обалденном усыпляющем кресле фисташкового цвета. Напротив меня сидит за маленьким столиком с орхидеей в стеклянном фужере этот вкрадчивый человек.
