Далекий мой, единственный... [ «Не могу тебя забыть»] - Алюшина Татьяна Александровна
Отправив возмущенную дамочку в Москву и поговорив с Юлькой, он потом целый день ходил сам не свой. Тихая, грустная боль Юлькиного прощания с бесшабашным детством, как заноза, ныла у него в сердце. Словно он терял что-то свое, бесконечно дорогое и ценное.
Поздно вечером, когда наказанная по всем правилам воспитательного процесса Юлька и оставшиеся на ночь гости уже спали, они втроем – Игорь, Марина и он – сидели на веранде, пили грузинское сухое вино и покатывались со смеху, вспоминая, что Рыжая натворила с Ингой.
– Больше я сдерживаться не мог и ржал, как больной, когда рухнула тахта, – сквозь смех говорил Илья.
– А колючки в волосах! – подхватила Марина. – Когда я увидела, то успела только извиниться и как рванула за угол, чтобы посмеяться от души! По-моему, Инга обиделась.
– Не бери в голову, – отмахнулся Илья.
– А вдруг ты на ней женишься, она же нам вовек не простит, – произнесла Марина.
– На ней я точно не женюсь! Да и рано мне еще!
– Не скажи, – возразил Игорь, – двадцать пять уж, пора бы!
Илья рассмеялся.
– Я бы подумал над этим, да пока не встретил такую, как твоя Марина!
Они давно уже обращались друг к другу на «ты». Супруги Расковы были старше Ильи лет на десять, и отношения с ними у него сразу сложились не просто дружеские, а близкие, как с родными людьми. Нет, естественно, когда он учился у Игоря Дмитриевича, то обращался к нему почтительно, с глубоким уважением, на «вы» и по имени-отчеству, как положено. Но, познакомившись ближе и подружившись, они как-то незаметно перешли на «ты», чему очень содействовала Марина с ее открытостью.
Илья допил коньяк, оставшийся в бокале, и покачал головой, улыбаясь.
– Молодец, Рыжик!
Конечно, молодец!
Все свои чувства и эмоции она выражала прямо, не пытаясь играть или изображать что-то. Юлька не умела быть расчетливой, хитрой и тем более фальшивой. Ее неистовая рыжая натура требовала только настоящего проявления чувств, без всякого подтекста.
Как же ему было хорошо, когда маленькая Юлька любила его детской, чистой, наивной любовью! Не то чтобы ему это льстило, нет, не совсем так: он принимал это девчоночье чувство как награду, как дополнительное подтверждение собственной удачливости, избранности, ну и, если честно, все-таки как одно из доказательств своей мужской самости и исключительности.
Молодой, глупый стрекозел!
Закрутилась, завертелась последующая действительность, происходящая в стране, разбивая вдребезги, в кровь всю его глупую самоуверенность и чувство защищенности, а вместе с ними и будущее, такое, казалось, блистательное, значимое, проторенное и понятное.
Как в песне Розенбаума: «Что же ты сделала с нами, Родина? Или не видишь? Да не слепая ты вроде бы! Родина, Родина, Родина…»
А что сделала?
Быстро и шумно сломала все до основания, как водится, и выбросила своих детей, как рыбу, на сушу хлюпать жабрами в слепой и глупой надежде на жизнь.
Он и хлюпал, и хрипел, став двух-, трехжильным! Сцепив зубы, сказал себе: я не уйду из науки и не уеду за границу искать сытой ученой жизни!
Сколько боли! Сколько сломанных хребтов, жизней прошло через его поколение! Сколько, казалось, сильных мужиков сдавалось, пропадало в этом перевороте жизни!
Илья имел собственное, образное определение перестройки и последовавшему за ней времени. Как ученый, он определял это так: напряжение в системе превысило критический уровень, и система рухнула – прорвало фоновые трубы, и на свет рвануло с огромной скоростью и давлением накопленное дерьмо, сметая на своем пути слабые объекты.
А то, что слабым объектами оказалось все население бывшего Союза, правильные и неправильные малые системы, рэволюционэры (именно так, через «э»), открывшие канализационные трубы, не удосужились заметить.
Да к черту эти рассуждения!
Если заново переживать то, что произошло, пропуская через сердце, – другим путем такая боль, к сожалению, не ходит, – оплакивать все глупости, сделанные в те годы правительством и народом в одной упряжке с ним, можно крышей поехать! Или взвыть от тоски по безвозвратно утраченному.
Он вкалывал, как раб, в те годы. Приняв решение, что не уйдет из науки и не бросит любимое дело, Илья вынужден был подрабатывать где только можно: грузчиком, сторожем, писать студентам курсовые и дипломы, делать «левые» программы, писать упакованным халявщикам научные статьи в журналы, ночами заниматься извозом на старенькой отцовской «копейке». Он брался за любой заработок, который подворачивался.
А Юлька стала ему звонить каждый день, вернее, ночь, дома Илья появлялся в одиннадцать в лучшем случае. Отупев от работы, порой и говорить-то не мог, но слушал ее всегда с удовольствием, как дуновение теплого, освежающего ветерка из чудесного прошлого был для него Юлькин голос. Тогда он волевым решением урегулировал эти разговоры, звонил только сам, если был в состоянии еще разговаривать.
Он не удивлялся и не смущался, ловя себя на мысли, что торопится домой: принять душ, поесть, лечь на кровать и позвонить Юльке. Илья нуждался в этих разговорах, как в воздухе, как в утверждении жизни, наперекор всему, как пробивающийся через асфальт росток деревца. Но постепенно он стал звонить все реже и реже, упахиваясь так, что еле дотаскивался до дома, часто среди ночи или под утро. А иногда и вообще приходилось, не заходя домой, идти с одной работы на другую.
Еще раньше Юлька приезжала к ним в лабораторию, но там он был так занят, что почти не замечал ее. Позже, рассматривая нарисованные ею портреты, поражался и очень ею гордился.
У нее очень здорово получалось!
Лица, образы смотрели с Юлькиных рисунков как живые, схваченные в момент какого-то действия, движения. Ясно как день, что она очень талантлива, и Илья не скрывал своего восхищения ею.
Но и Юлькины приезды в лабораторию, и их ночные разговоры по телефону – все пожрала и отняла сумасшедшая реальность, бесконечное, изматывающее зарабатывание хоть каких-то денег, попытки выжить и, сцепив зубы, не уйти из науки.
Илья иногда тосковал по их встречам, ее бесшабашной, заражающей энергии, горящим голубым глазам, задорной улыбке, сбитым коленкам, проказам, по звонкому смеху, вечно выбивающимся из косы кудряшкам. Он скучал по этому маленькому рыжему бесенку.
А жизнь шла своим чередом, в изматывающей беготне за копейку и все такой же радостной, несущей огромное удовлетворение научной работе. В девушках, меняющихся периодически, входящих в его жизнь и уходящих по-разному: кто с истериками и обвинениями, кто незаметно и тихо, кто с влюбленностью и отчаянием.
Так незаметно, стремительно пролетел год и наступил Юлькин день рождения.
Шестнадцать лет.
Игорь предупредил Илью заранее:
– Через месяц у Юльки день рождения. Сегодня утром она нам с Мариной напомнила. Думаю, тебе на этот раз не отвертеться от приезда в наши дали, Юлька тебя ждет.
– Я помню, – скупо ответил Илья.
Он не просто помнил – он не забывал!
Он уже месяц откладывал деньги. чтобы купить ей подарок и обязательно (обязательно!) букет самых лучших цветов.
А как же!
Это ведь Рыжик! Маленькая любимая девочка. Родненькая, как говорит его мама про Юльку, которую его родители обожали, как родную внучку. Наверное, это самое правильное определение – родненькая – маленькое, жизнерадостное рыжее солнышко, звоночек, всегда восторженно принимающий мир и Илью. Родной ребенок, дочка, сестра, все вместе – родной человечек!
Илья сразу решил подарить что-то золотое: колечко, сережки или цепочку. Он освободил полдня и обошел ближайшие к институту ювелирные. Но ему ничего не понравилось, как говорится, «не легло на душу». Он и сам не знал, что конкретно ищет, но это должно было ей подходить. А вот что?
Так как оставалось свободное время, а подарок он не купил, Илья созвонился со своей девушкой, и они договорились встретиться на Арбате. Свидание проходило мирно и чинно, с традиционной розой, кофе и неспешной прогулкой, до тех пор, пока он, подчиняясь импульсу, не завернул в ювелирный.
