Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Инош Алана (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗

– Будь по-твоему, – без колебаний согласился воевода. – А что за дым такой?

– Яснень-трава, – последовал краткий, но ёмкий ответ.

Налетел ветер, неся с собой такую густую дымовую завесу, что даже люди Владорха начали кашлять, а навии падали как подкошенные и корчились с пеной у рта, будто сражённые смертельным бешенством. Они пытались воздвигать свои невидимые лестницы, дабы перенестись через частокол за пределы города, но оказывались пленниками очищенного от хмари пространства. Не из чего им было делать себе незримые опоры, дым отнимал у них силы, и воодушевлённая таким оборотом дела дружина с протяжным воплем и рыком перешла из обороны в наступление.

– Вперё-ё-ёд, братцы! – взревел Владорх, сам обрушиваясь на врагов с гибельной удалью.

Навии отступали, но продолжали осыпать город тучами стрел, и защитникам Гудка приходилось то и дело вскидывать над собою щиты. Спасения от страшного оружия не было никакого: самая крошечная царапинка тут же распространяла вокруг себя белёсую область оледенения, которая стремительно увеличивалась, охватывая всё тело. Один из дружинников, которого стрела легонько зацепила по костяшкам пальцев, с мученическим рёвом отрубил себе начавшую замерзать кисть. Кровь хлынула струями из рассечённого запястья, но эта жертва спасла мертвенно посеревшего лицом бойца от обращения в лёд. Рухнув на колени, он попытался зажать рану, как вдруг к нему подбежал щупленький отрок – лохматый, чумазый, с веснушками на бледном лице. Своим поясом он туго перетянул обрубок руки ратника и забормотал:

– Скачет конь карь, копытом бьёт хмарь, и ты, кровь, не кань… Пойдём, пойдём, дяденька, я тебя перевяжу!

Раненый со стоном опёрся о плечо мальчика и, оскалив от боли зубы, кое-как поднялся. Щит его остался на земле, да поднимать уж стало некогда; стрелы густым дождём свистели вокруг них, но ни одна не задевала: конопатый паренёк был будто заговорённый.

– Боско, а ну, в укрытие! – прогремел из-за дымовой занавеси голос Соколко.

– Иду, иду, дяденька, – отозвался отрок.

– Внученька…

Берёзка обернулась на голос: на мостовой полулежала старушка. Жилистые пальцы с распухшими суставами вцепились в клюку, которою старая женщина пыталась помочь себе подняться, другая же рука протягивала Берёзке крошечный засаленный узелок.

– Возьми, внученька, – прошамкала старушка. – Тут яснень-трава – всё, что у меня осталось… Лечилась я ею, вот и израсходовала. Маленько тут совсем, да всё равно пригодится супротив врага!

Берёзка приняла узелок из трясущейся руки и помогла старушке подняться.

– Благодарю, бабуся… Сгодится твоя травка, в дело пойдёт. А ты домой иди, нечего тебе на улице делать!

К старушке уже бежали ребятишки; та беззвучно заплакала, протягивая к ним руки – видимо, внуков узнала. Передав пожилую женщину на их попечение, Берёзка направилась к одной из куч, чтобы подбросить щепотку яснень-травы… Свист чёрной тени с неба – и в утробу ей вонзилась ледяная стрела боли, от которой подкосились колени, а взор застелила искрящаяся коричневая пелена с кровавыми прожилками. А когда она рассеялась, парила Берёзка в воздухе над дымящимся городом, будто охваченным десятками пожаров. Высвободившиеся незримые крылья понесли её над улицами, по которым бежали горожане, вооружённые рогатинами, кольями да ослопами [11]; вот Соколко с дубиной наперевес возглавлял отряд мужиков, вот перепуганные девочки пытались помочь обессилевшему старику… Всё это мельком видела Берёзка сверху, мчась к Первуше, который под градом стрел пытался разматывать с внутренней стороны тына волшебную пряжу. В десяти шагах от него кипел бой: дружина шла в наступление на воинов в тёмных доспехах, а те, спотыкаясь и падая, блевали розоватой от крови обильной пеной. «Ага, не нравится дымок-то!» – сверкнула в крылатой душе Берёзки радость.

– Осторожно, не порви нить-то! – кричал Первуше Стоян.

Нить прижимали к земле кирпичами, досками, корзинами – всем, что попадалось под руку. Вражеские воины, сумевшие добежать до этой границы, шарахались от нити прочь и перешагнуть рубеж не смели – а тут и дым подоспевал, накрывая их светлой силой яснень-травы, и приходил навиям конец: упавших добивали дружинники, срубая им головы с плеч.

Горестным звоном запели небо и земля: это Первуша упал на пропитанную кровью деревянную мостовую, сражённый стрелой. Древко торчало у него из-под лопатки, и от раны быстро распространялась гибельная изморозь… Если б могла Берёзка, то закричала бы, но не было у неё голоса: весь он ушёл в крылья, что носили её над сражающимся за свою свободу Гудком. Где-то под нею выл Стоян, рухнувший на колени подле сына, а отряд продолжал тянуть нить, неся потери, но не прерывая своего дела. Дымили костры, кричали бабы, воины рубились насмерть; Соколко сражался плечом к плечу с воеводой, и одного взгляда на этих двоих было достаточно, чтобы понять: Гудок не будет сдан. Владорх поведёт дружину, а Соколко – народ, заражая людей своим мужеством и являя собой пример бесстрашия.

Надломились от скорби крылья Берёзки, и рухнула она в своё скорчившееся на земле тело. Подол пропитался кровью, низ живота был туго налит болью, а под сердцем рождался бабий крик: опустело чрево, не стало в нём больше тёплого комочка жизни – одна метель вдовьей безысходности завывала в груди. Белые вихри поднимались медвежьими лапами, хлеща пространство и вливая в Берёзку неведомую ей доселе разрушительную силу. Незаметно для себя она очутилась на ногах, которые несли её в гущу боя, навстречу смерти. За Первушу, за нерождённое дитя, за все осиротевшие в этот день семьи секла Берёзка навиев длинными и тягучими, гибкими, как лозы, молниями, свет которых наполнял вражеские глаза остекленелой белизной слепоты.

– Смерть! Смерть врагу! – с сокрушительностью бури рычало её горло, а из груди вырвался луч света.

Ударив в подвижные облака, он отразился от них огненным столбом, который шарахнул в самую середину навьего войска. Дрогнули ночные псы, и над головами людей светлой жар-птицей порхнуло ликование:

– Отступают…

Дым ластился к сапогам воеводы, а ветер трепал его плащ. Вспышка света поразила чувствительные глаза навиев, и многие из них, потеряв способность видеть, растерянно бегали по полю. Копошащаяся тьма отхлынула от городских стен, но надолго ли? И всё же усталая радость наполняла всех. Владорх, сорвав шлем, яростно швырнул его себе под ноги и торжествующе рявкнул:

– Что, струсили, пёсьи морды?! То-то же!

Его взгляд встретился с ясным взором Соколко, и воевода, соскочив с полатей, посреди всеобщего ликования обнялся с усатым храбрецом.

Облачные складки на небе разгладились и замерли, хотя покрывало туч и не стало тоньше и светлее; холодные капли тяжело зашлёпали Берёзку по щекам, смешиваясь со слезами. Опустошённая, выжженная болью, осела она на мокрые, розовые от крови доски мостовой и ловила колючими сухими губами беспросветный осенний ливень. Струйки змеились по трясущимся пальцам, воздетым к небу в горестном вопрошении: «Почему?!» Вместо сердца дымилось пепелище, на кладбищенской пустоши которого поднимал венчик и разворачивал огненные лепестки дар – тот самый, что должен раскрываться через боль, а с неживых, восковых губ Берёзки сухим листом сорвалась песня про соловушку: